— Ах, чтоб им треснуть! — заговорил Клим. — Надо, Семен, пожалуй идти.
Семен глубоко затягивался дымом.
— Петр Васильевич, да и ты, Устин Андреевич, — попросил Зиновей, — не торопите нас. Дайте подумать час, другой… Все ж таки бабы, ребятишки.
— Думайте, товарищи, — ответил Груздев, — мы рассказали все, а там ваша добрая воля. Потом чтобы не раскаивались.
Долго стояла толпа на улице, гомонила, стихала, расходилась, сходилась. Обо всем, казалось, переговорили, все было ясно, но каждый ждал: а не скажет ли кто-нибудь такое, за что можно было бы уцепиться и найти другой выход? Но другого выхода не было.
К вечеру Устин записал пятнадцать человек. Клим притащил спрятанный им наган и сознался:
— Во-время не сдал и боялся его оказывать, а тут, вишь, пригодился.
Семен принес винтовку и австрийский кинжальный штык. Но больше всех удивил односельчан дед Федор.
— Ты что, никак с нами в отряд надумал? — посмеялся Устин, когда пришел дед Федор.
— Эх, кабы я был молод! — с сожалением вздохнул старик и положил на стол старую шашку, без эфеса и ножен, пояснив:
— Внучок ею щепу колет, может в недобрый час и сгодится.
У Зиновея дрожали руки; он очень волновался и никак не мог свернуть цыгарку.
— Тебя что трясет? — спросил Устин. Зиновей махнул рукой:
— Настюха моя голосит, слезами изошла.
— Эка, ты не совладаешь с собой, — ответил с укоризной Петр Васильевич. Он знал Зиновея как боевого фронтовика и, вынув свой наган, сказал: — Я как председатель и все одно должен оставаться здесь, то ни к чему мне оружие. На, возьми.
Зиновей сразу повеселел.
Устин переписал людей, приказал готовиться, чтобы рано утром выступить в город. Попрощавшись с товарищами, он остался с Груздевым в сельсовете с глазу на глаз.
Стоял теплый вечер. По улице скриплеи возы. Крестьяне возвращались с поля, свозили на гумна пшеницу. На токах глухо постукивали цепы. Одинокий голос девушки выводил страдание. От горизонта медленно и лениво с отделялся кроваво-красный месяц, Груздев почесал за ухом и, завалив набок картуз, сказал:
— Обобрал ты меня, Устин. Мужиков у меня и так маловато было, а теперь я как шах, один над бабами воевода. — Он лихо закрутил усы и засмеялся.
— Ничего, Петр Васильевич, и мужики у тебя еще есть, и ребятишки какие уже повзрослели.
— Как сказать, а больше половины актива, почитай, ты у меня сгреб. Ну, ничего не поделаешь, раз надо… И откуда его нечистая сила, этого Мамонтова, на наши головы принесла? Ведь, скажи, чисто саранча.
