Вдали показались избенки деревни. И вновь волнующий трепет холодит сердце. Чей это при дороге маячит крест?..
Устин подъехал к нему и слез с лошади. На кресте химическим карандашом было написано:
«Здесь покоится тело Егора Рощина,
зверски зарубленного красновцами.
Жизни его было 30 лет».
Устин вздохнул и скорбно опустил голову. Взяв за повод лошадь, он не спеша пошел в деревню. Вот и околица, вот и хатка тетки Парфенихи. Над колодцем все тот же журавль с подвешенным к нему ведром. Куры купаются в пыли, теленок с глупой мордой стоит посреди дороги, а подальше ребятишки играют в бабки. Направо, в низине, бежит речка. Здесь, на этом краешке земли, прошло его детство, и все, что открывалось взору, было дорого сердцу.
Кто-то выглянул из оконца и сказал:
— Гля! Устин Агафьин приехал.
Еще чаще забилось сердце. Устин остановился у ворот. Но мать не вышла из его родной хаты, не упала на грудь ему и не разрыдалась от радости. Маленькие окна, слегка покосившиеся, сиротливо смотрели на улицу. Вышли соседи.
Тетка Марфа, поджимая губы, заплакала, приложив к глазам фартук.
— Мать-то… Устин Андреевич, мать-то… убралась, царствие ей небесное.
Она захныкала и запричитала. Устин схватил ее за руку, простонал.
— Замолчи!.. Не рви сердце… Тяжко мне, тетка Марфа. — Он склонил на седло голову и закусил губы. Спазмы сжимали горло, на глаза навернулись слезы, а Марфа уже утешала:
— Ну что ж теперь делать? Нонче-то по земле как нам, матерям, ходить-то?.. Э-э-эх, Устюша… — она махнула рукой. — Пойдем, сыночек, в хату.
— Давно мать-то? — спросил он.
— На второй неделе велик-поста.
Соседка истово перекрестилась.
— А Наталья Пашкова… жива, здорова?..
— А чего бы ей хворой быть? Жива, здорова… — она хотела еще что-то сказать, но Устин перебил:
— А как Груздев?
— Да и Груздев, слава богу, здоров.
— Ты вот что, тетка, покорми коней, а я схожу к нему.
— Ну что ж, наведайся.
Петр Васильевич, худощавый, со скуластым лицом и черными большими усами, показался Устину суровым и крайне озабоченным. Перед ним лежали розовые бумажки. При чтении он насупливал брови, дергал кончики усов, крутил их и, видимо, был расстроен. Из-под черного запыленного картуза на коричневую шею, изрезанную глубокими морщинами, спускались поседевшие волосы.
Он вскочил навстречу Устину и, с грохотом отодвинув табуретку, радостно закричал:
— Устин! Вот кого никак не ждал!..
Расцеловав Устина, он усадил его и, бросив тревожный взгляд, спросил:
— Ты отколь явился?
