Митяй опрометью выбежал из горницы, бросив на ходу:
— Устин, ты погоди, я сейчас!
— Не мешкай! — послала вдогонку Наталья и принялась собирать на стол.
По потолку ходили, что-то тащили волоком, спускали вниз по лесенке. Устин молчал и слушал… «Дотошный», — не выходило у него из головы. А Наталья, видимо желая отвлечь Устина от шума, жаловалась:
— И вот всегда-то он какой-то неуемный. И суматошится и суматошится, хоть бы дома когда посидел.
Вскоре стало тихо. Через огороды прошло двое с мешками. Митяй вернулся, тяжело отдуваясь, и, сбивая рукавицей с шинели пыль, самодовольно сказал:
— Не потопаешь — не полопаешь.
Устин удивленно посмотрел на него сбоку.
День шел к исходу. Оглушенный стаканом самогона, Устин вытирал потный лоб и силился остановить разгоревшегося во хмелю Митяя.
— Мне что?.. — говорил Митяй заплетающимся языком и гораздо смелее, чем вчера. — Мне один черт, что кум, что сват, — всем свобода, и я чхать на всех хотел!
— Гляди, прочхаешься, Митяй. Тебе вроде как бы и совестно. Человек ты понимающий, ну чего ты не поделишь с мужиками?
— Не с мужиками, а с энтим, — сквозь зубы процедил Пашков, — богом обиженным Еркой, да Груздевым… Не пойму, чего это еще к ним Зиновей прилип… Всех они вскружили.
— Да ты погоди, остынь чуток, — перебил Устин. — Груздев, чай, не сам по себе у власти встал?
— Власть себе всласть, — выставив кадык, сказал Митяй, — а по мне, ну-ка ее к чертовой матери!
— Это кого же, стало быть?
— Да их… Грабительством они занимаются, хлеб выгребают, а у того, кто всех больше горб гнул, норовят под гребло начисто выместь. Этак нонче да завтра, а там и по миру пустят.
— Ах, эвона как! Сказано напрямик.
— А что ж, я правду в глаза режу.
— Чью правду-то?
Митяй прищурился и, как бы издали посмотрев на Устина, сказал:
— Свою.
Это слово было произнесено им так, что оно вдруг утратило для Устина первоначальное значение и приобрело новый, более глубокий смысл.
Вначале Устин хотел возражать Митяю, спорить с ним, но теперь он понял, что это не нужно и бесполезно.
Разговор клеился плохо. Не помогал и выпитый самогон. Пашков повторял уже высказанные и надоевшие Устину жалобы, ругался и даже кому-то грозил:
— Небось, как доберутся до них, тогда узнают и они, почем фунт лиха.
— Это ты про кого, про что? — удивлялся Устин.
— А ну их… выпьем! — зло сказал Митяй сквозь сжатые зубы, расплескивая самогон.
Устин не хотел пить. Ему было неприятно слушать хмелевшего Пашкова и не хотелось с ним спорить в присутствии Натальи, так как спор легко мог перейти в открытую ссору. Но Устин все же не выдержал и, подавляя в себе раздражение, как можно спокойнее сказал:
