Тут отец заметил меня, но я не рада была его вниманию.
— Будут! И туфельки и платья будут! Голым-босым ходить не придется — куплю! — весь дрожит от ярости отец.
— Папа, мне не нужно, — осмеливаюсь вставить я, но мой голос, как керосин на сырые дрова.
Мать хватает меня за руку и вытаскивает на середину избы. Она тычет в меня пальцем, словно мне нужна не одна пара ботинок, а по пять пар на каждую ногу. И платье на мне дергает — мол, давно пора новое купить. Отец, не выдержав, вырывает меня из рук матери. Он-де сам лучше знает, что нужно дочери, нечего глаза колоть. Только воровать он не станет — будет в колхозе, будет и у него. Можно сказать, самым первым в колхоз вступил, а теперь, вишь, в город податься, хвост поджав…
— Да кто сказал — в город? Я, что ли? — понемногу отступается мама. И в самом деле, про город она не говорила. — Хоть бы к лесу приписался…
— Не дождутся они, слышишь? Не дождутся! — не думает сдаваться отец.
Я не знаю, кто эти «они», но знаю, что всякое отступление позорно. Когда мальчишки налетают таскать за косы или забрасывают снежками зимой, я всегда даю сдачи. А если не сумею отбиться, лучше прийти домой с «фонарем», чем заплакать и убежать… Мне нравится, что отец такой настойчивый — он даже председателям не спускал, когда был бригадиром. Не спускал, потому и не бригадир уже. Но его все люди уважают, а председатели эти каждую зиму, как снег, приходят и уходят. Я поддерживаю отца, однако боюсь обидеть маму. То она кричала в голос, а тут сразу притихла. Молчит, понурясь, а платье на ней и правда старенькое, линялое, даже прохудилось кое-где. У мамы никогда не было такого платья, как у нашей учительницы Иоланты, которая чуть ли не каждый день меняет юбки и платья.
— Будет, Теклю́те, хватит, — успокаивает отец, но и ему трудно успокоиться. Руки у него дрожат, как после тяжкой работы.
Улите, Улите, что ты натворила!
Я решила, что родители уже помирились. Ведь отец назвал маму Теклюте, а она снова принялась хлопотать по дому. Когда мама злится, она и крышки с горшка не снимет, пускай там все кипит, бежит на землю, неважно что — вода или молоко. А тут она взялась гладить белье, которое было бросила, и я заикнулась насчет свеклы — нашей с учительницей свеклы.
Отец, как всегда, сказал:
— Раз надо, так надо…
Однако мать от удивления — вы поверите! — опрокинула утюг. Может, она бы и не стала снова ругаться, если б не этот утюг. Он угодил в тарелку с молоком для кошки, и тарелка, конечно, вдребезги. Хоть и не новая была, с отбитым краешком, — все одно убыток. И еще молоко полилось длинными, как пальцы, струйками. Поэтому мама опять раскричалась, несмотря на то что уже был мир.
