У меня выработалась превосходная привычка оставаться в одной и той же одежде днем и ночью, зимой и летом.
Около четырех часов утра я проснулся; судно, привыкшее, как почтовые лошади, следовать одним и тем же маршрутом, сориентировалось без помощи компаса и доставило нас прямо в Коневец.
Открыв глаза, я был вначале несколько озадачен, увидев в бледных северных сумерках, похожих на прозрачный туман, что поверхность озера усеивают какие-то черные точки. Этими черными точками оказались головы монахов, стоявших по шею в воде и тянувших руками огромную сеть.
Их было, по меньшей мере, человек шестьдесят.
Вопреки обыкновению русских ночей, в которых всегда остается что-то от зимы, эта ночь была удручающе жаркой и душной. Пароход стоял шагах в ста от берега, но капитан, непонятно почему, явно не спешил швартоваться. Ни слова никому не говоря, я разделся, сложил в уголке одежду и прыгнул через борт в озеро.
В свое время я купался на одном конце Европы, в Гвадалквивире, и теперь был не прочь искупаться на другом конце той же самой Европы, в Ладожском озере; две эти точки составляли вместе с заливом Дуарнене, где я тоже плавал, довольно занятный треугольник, и потому, задумав дополнить его до четырехугольника, я дал себе зарок: искупаться в Каспийском море, как только мне представится такая возможность.
Коневецкие монахи были весьма заинтригованы, увидев какого-то любознательного незнакомца, явившегося в костюме Адама до его грехопадения осматривать их улов.
Их сеть — огромный невод — заполняли тысячи мелких рыбешек, по размеру и форме напоминавших сардины; однако более всего я был восхищен тем, что к обоим концам полумесяца, который образовывала их сеть, были привязаны лошади, так что монахам оставалось лишь забросить невод и удерживать его: лошадям же приходилось выполнять все остальное, то есть самую тяжелую часть работы.
Такая изобретательность показалась мне заслуживающей всяческих похвал, и я попытался жестами выразить святым отцам свое восхищение увиденным.
Но, к несчастью, объясниться с ними было столь же трудно, как если бы я имел дело с жителями острова Чатем или полуострова Банкс.
Сделав последнее усилие, я попытался заговорить с ними на латыни, но это имело такой же результат, как если бы я обратился к ним на языке ирокезов.
Нет более невежественных людей, чем русское духовенство — и черное, и белое.
Оно делится на священников и монахов, поэтому я и говорю о черном и белом духовенстве.
