Дандре входит в кабинет и ждет друга.
Кабинет выходил окнами в прекрасный сад; одно из них было открыто и пропускало внутрь лучи радостного солнца, которое сияет на Кавказе так ярко, что там, как и в Индии, есть те, кто ему поклоняется.
Обе борзые спали, лежа бок о бок, словно два сфинкса, под письменным столом своего хозяина; услышав, как отворилась и снова закрылась дверь, та и другая приоткрыли один глаз, расслабленно зевнули и снова погрузились в сон.
Оказавшись в кабинете, Дандре занялся тем, чем обычно занимаются в ожидании друзей: он что-то насвистывал, разглядывал гравюры, висевшие на стене, затем скрутил сигарету, чиркнул химической спичкой о подошву сапога и закурил.
Пока он курил, в животе у него появились рези.
Оглядевшись и удостоверившись, что он в комнате совершенно один, Дандре счел возможным рискнуть и сделал то же, что и дьявол в XXI песне "Ада". (Смотри последний стих указанной XXI песни.)
При этом неожиданном звуке обе борзые вскочили, кинулись в окно и исчезли в глубине сада, словно их унес с собой дьявол.
Дандре, совершенно ошеломленный их исчезновением, на мгновение застыл с поднятой ногой, задаваясь вопросом, почему столь незначительный шум вызвал такой ужас у этих борзых, которые каждый день слышат ружейную пальбу и грохот пушек.
Тем временем вернулся его друг.
Когда они обменялись приветствиями и друг Дандре принес извинения по поводу своего отсутствия, он огляделся по сторонам и не смог удержаться от вопроса:
"А где же мои борзые?"
"Ах, эти твои борзые! — воскликнул Дандре. — До чего же, по правде сказать, они странные!"
"Почему это?"
"Дорогой мой, я ничего им не сказал, никак их не тронул, но, представь себе, они вдруг одним прыжком кинулись в окно, как сумасшедшие, и, честное слово, если они продолжают мчаться с той же скоростью, то должны уже быть возле Тифлиса".
Квартирмейстер взглянул на Дандре.
"Ты, наверное…" — произнес он.
Дандре покраснел до ушей.
"Ну да, — промолвил он, — признаюсь тебе, что, будучи один — твоих собак я в расчет не взял, и к тому же мне и в голову не приходило, что они такие чувствительные, — я подумал, что могу, в конце концов, в одиночестве отважиться на то, что эдиктом императора Клавдия разрешено было делать в его присутствии".
"Все правильно", — сказал друг, явно удовлетворенный таким объяснением.
"Все правильно, — повторил Дандре, — прекрасно! Но мне это "все правильно" ничего не разъясняет".
"О дорогой мой, это очень просто, и тебе все сейчас станет понятно. Я очень люблю своих собак; они попали ко мне совсем маленькими, и совсем маленькими я приучил их лежать под моим письменным столом. Ну так вот, время от времени они проделывали то же, что позволил себе ты, и, чтобы отучить их от этого, я брал хлыст и задавал хорошую трепку тому, кто совершил подобное неприличие. А поскольку собаки, как ты сам мог заметить, весьма сообразительны, они решили, что их выдает лишь звук. И тогда они стали тихо делать то, что прежде делали громко. Ты понимаешь, что предосторожность эта была недостаточна и обоняние заменило мне слух. Ну а поскольку задирать им хвосты и искать истинного виновника я не собирался, то серьезную взбучку получали обе. Так что теперь, когда ты позволил себе сделать то, что им запрещается, они, нисколько друг другу не доверяя и полагая, что провинилась другая, обе кинулись в окно, опасаясь понести наказание за чужой грех… Счастье еще, что окно было открыто, иначе бы они выбили стекла! И пусть теперь это послужит тебе уроком на будущее".
