Первый шквал аплодисментов, как обычно, достался артисту, и тот поклонился публике; но сразу же три тысячи наэлектризованных голосов в едином порыве стали вызывать автора. Больше не существовало национального соперничества, стало не важно, кто композитор — француз или неаполитанец, это был великий музыкант, и все. Его хотели видеть; его хотели раздавить аплодисментами, подобно тому как он раздавил публику эмоциями; ему хотели вернуть то, что от него получили.
Дюпре повсюду искал автора и вернулся сказать публике, что тот исчез. Публика поняла причину бегства, и аплодисменты зазвучали с удвоенной силой. Через четверть часа оперу возобновили.
Последней частью было рондо, производившее душераздирающее впечатление — его пела Таккинарди. Любовница Лары, пытавшаяся погубить его по ложному обвинению, отравленная, умирает у ног любовника, моля его о прощении. Малибран или Гризи в подобных обстоятельствах стали бы заботиться не о голосе, а о чувстве, Таккинарди же добилась успеха обратным способом. Голос ее звучал так чисто, рассыпался такими расцвеченными, такими труднейшими руладами, что король зааплодировал во второй раз, и зал последовал его примеру. Теперь автор был на месте: его разыскали, не знаю где, в объятиях Доницетти, утешавшего убитого горем композитора.
Дюпре взял автора за одну руку, Таккинарди — за другую, и его, скорее вытащили, чем вывели на сцену.
Что касается меня, то я, как его соотечественник и товарищ, из национальной солидарности и дружбы испытав тем вечером столько чувств и столько пережив, всей душой желая Рюольсу триумфа, ощутил к нему глубокую жалость: дело в том, что мне был ведом этот высший миг, этот час, когда дьявол возносит вас на самую высокую гору и вы видите под ногами все царства земные. Мне было ведомо, что с этой вершины путь идет только вниз. До той поры богатый и счастливый, человек вдруг меняет свое спокойное существование на жизнь, полную эмоций, свою сладкую безвестность на пожирающий огонь успеха. В нем не произошло никаких физических изменений, и между тем человек уже не тот: он перестает принадлежать себе, за аплодисменты и венки он продается публике. Он становится рабом каприза, моды, интриг. Он скоро ощутит, что его имя оторвали от его личности, как отрывают плод от ветки. Известность разобьет это имя на куски, разбросает по свету, и если он захочет вернуть его себе, приглушить его, спрятать в личной жизни, это уже не в его власти — погибни он от переживаний в тридцать четыре года или умри от отвращения в шестьдесят, умри он как Беллини, не достигнув расцвета, или сойди в могилу, как Гро, пережив свою славу.
