Дирижер оркестра уже сидел за роялем, а Барбайя прохаживался взад и вперед по гостиной.
— Синьор импресарио, — начала старуха, сделав глубокий реверанс, — долг матери, долг религиозный и священный, — предупредить вас, что это бедное дитя, будучи чиста как ангел и робка как голубка…
— Начало скверное, — грубо перебил ее Барбайя, — в театре требуется нахальство.
— Однако же не это хотелось бы мне услышать, — вымолвила мать медоточивым голосом.
Но импресарио, отвернувшись от нее, подошел к девице и спросил довольно нетерпеливо:
— Ну, дорогая, что же ты хочешь мне спеть?
Он бы и с королевой говорил на «ты».
— Сударь, — пролепетала дебютантка, покраснев до корней волос, — я приготовила молитву из «Нормы»…
— Как, несчастная? — громовым голосом вскричал Барбайя. — После Ронци ты осмелишься петь «Норму»? Какая дерзость!
— Если вы предпочитаете, я спою каватину из «Цирюльника».
— Каватину из «Цирюльника»? После Фодор! Какое оскобление!
— Простите, сударь, — дрожа, сказала девушка, — я попробую романс «Ива».
— «Иву»? После Малибран! Какое надругательство!
— Тогда мне остается только сольфеджио, — почти рыдая, вымолвила дебютантка.
— В добрый час! Пусть будет сольфеджио!
Девица вытирает слезы, мать шепчет ей на ухо слова утешения, аккомпаниатор подбадривает ее — короче говоря, она выходит из испытания с честью. Никогда еще сольфеджио не пели лучше.
Физиономия Барбайи проясняется, лоб его разглаживается, довольная улыбка блуждает на его губах.
— Ну, сударь? — в крайней тревоге спрашивает мать. — Что вы скажете о моей дочери?
— Что ж, сударыня, голос неплох, но черт меня побери, если я понял хоть слово.
В другой раз (дело было в самый разгар зимы) репетировалась новая опера и певцы, которым были поручены первые роли, с трудом расставались с теплыми перинами и постоянно опаздывали. Разъяренный Барбайя накануне поклялся, что оштрафует любого, кто опоздает, будь то тенор или сама примадонна, чтобы другим было неповадно.
Начинается репетиция; Барбайя заходит за кулису, чтобы выбранить машиниста; вдруг все замолкают, оркестр перестает играть, все кого-то ждут.
— В чем дело? — восклицает импресарио, устремляясь к рампе.
— Все в порядке, сударь, — отвечает первая скрипка.
— Кого нет? Я хочу знать.
— Да нету короля.
— Оштрафовать!
И тем не менее, Доменико Барбайя создал Лаблаша, Тамбурини, Рубини, Донцелли, Кольбран, Пасту, Фодор, Доницетти, Беллини, самого Россини — да, великого Россини.
Самые выдающиеся шедевры великого маэстро были написаны для Барбайи, и одному Богу ведомо, сколько молитв, угроз и хитростей потребовалось бедному импресарио, чтобы заставить работать самого независимого, самого беззаботного и самого счастливого из гениев, когда-либо паривших в чудном небе Италии.
