— Да, — отвечает он, — я хотел бы видеть лезвие ма-найи.
И когда ему отрубали голову, он лежал на спине, а не на животе, как положено.
Хотя глава эта посвящена аристократии, скажем несколько слов о мужестве религиозном, ибо это мужество народное.
В то время как Шампионне шел на Неаполь, провозглашая свободу народов и создавая на своем пути республики, роялисты распустили в городе слух, что французы идут для того, чтобы жечь дома, грабить церкви, похищать женщин и девушек и увезти во Францию статую святого Януария. Услышав эти обвинения (чем абсурднее были слухи, тем больше им верили), лаццарони, которых такие слова как «честь», «родина», «свобода», не смогли бы пробудить от сна, покидают дворцовые галереи, выбранные ими в качестве жилища, запруживают улицы и площади, вооружаются камнями и палками и, не имея командиров, не зная военной тактики, полуголые бросаются в бой, словно хищники, защищающие свое логово, свою самку и своих детенышей. С криками «Да здравствует святой Яну-арий! Да здравствует святая вера! Смерть якобинцам!» они в течение шестидесяти часов сражаются с солдатами, которые победили при Монтенотте, перешли мост Лоди, взяли Мантую. За это время Шампионне дошел только до ворот святого Януария, а в других местах не занял и пяди земли.
Мне, конечно, возразят на это, приведя в пример революцию 1820 года и ущелья в Абруцци, оставленные почти без боя. Отвечу на это только одно: те, кто командовал тогда армией и стоял лицом к лицу с австрийскими штыками, мысленно видели, как за ними встают костры, эшафоты и виселицы 99 года; они знали, что их предали в Неаполе, пока они умирали на границе; наконец, это была война, которую Пепе и Карраскоза начали на свой страх и риск и которую неаполитанский народ не поддержал.
Когда мы едем по Неаполю, вооружившись либеральными идеями, которые основаны не на изучении конкретного народа, а на простых теориях, выдвинутых нашими публицистами, когда мы бросаем непристальный, поверхностный взгляд на жителей этого города, которые едят, спят, просыпаются на лестницах дворцов и на площадях почти нагими, — при виде этой явной нищеты наше сердце сжимается, и в филантропическом порыве мы восклицаем: «Неаполитанцы — самый несчастный народ на свете!»
Мы странным образом заблуждаемся.
Нет, неаполитанец не несчастен, ибо его потребности находятся в согласии с его желаниями. Что ему нужно, чтобы утолить голод? Ему нужны пицца или кусок арбуза. Что ему нужно, чтобы выспаться? Камень, чтобы положить его под голову. Нагота, которую мы считаем признаком нищеты, в жарком климате, где солнце согревает бедняка своим теплом, напротив, доставляет ему наслаждение. На пороге дворцов, дающих ему приют, может ли он пожелать себе более дивный свод над головой, чем пылающее бархатное небо? Разве не верит он, что каждая звезда, сверкающая на небосводе, — это лампада, зажженная у ног Мадонны? Имея два грано в день, он обеспечивает себя всем необходимым, а того, что у него остается, ему хватает, чтобы щедро заплатить импровизатору с Мола и вознице корриколо.
