Однако по тому, как изменился голос королевы, когда она произносила эти последние слова, я понял, что если бы она могла отложить казнь или переменить место ее проведения, то это несомненно было бы сделано ею, однако все зашло слишком далеко, чтобы можно было принять иное решение, не чреватое бегством маркиза, а оно поставило бы под угрозу ее собственную жизнь.
Оказавшись в такой крайности, я не знал ни что мне делать, ни на что решиться: я не мог просто уйти из замка, а если бы и мог, то совесть и долг милосердия обязывали меня помочь маркизу достойно умереть.
Так что я вернулся в галерею и, обняв залитого слезами беднягу, принялся наставлять его самыми уместными и самыми безотлагательными речами, на какие только я был способен и какие внушил мне Господь; я заклинал его примириться со смертью и подумать о своей совести, ибо на этом свете у него не осталось больше надежды на жизнь, и, по справедливости претерпевая смерть, он должен к одному лишь Богу устремить свои упования на вечность, в которой ему удастся обрести утешение.
При этой печальной вести он два-три раза громко вскрикнул, а потом опустился на колени у моих ног, рядом со скамейкой, на которую я сел, и начал свою исповедь; однако по ее ходу он дважды вскакивал на ноги и страшно кричал. В эти мгновения я призывал его творить покаянные молитвы, отринув все иные помыслы. Свою исповедь он окончил на латыни, французском и итальянском, и это наилучшим образом объясняло, в какой растерянности он находился. В ту минуту, когда я выяснял, разрешены ли все его сомнения, в галерее появился духовник королевы, и маркиз, увидев его, не стал ждать отпущения грехов, а кинулся к нему в надежде услышать о своем помиловании. Они отошли в угол галереи и довольно долго вполголоса разговаривали, держась за руки, а когда их беседа закончилась, духовник вышел и увел с собой старшего из трех стражников, которым было поручено совершить казнь; спустя некоторое время стражник вернулся один (духовник так и остался за дверью) и объявил: “Маркиз, проси прощения у Бога и не медли, ибо тебе пришло время умереть. Исповедался ли ты?” С этими словами он подтолкнул маркиза к стене у конца галереи, где находилось изображение Сен-Жермен-ан-Ле, и не успел я оглянуться, как он нанес ему удар в правую часть живота; маркиз, желая отразить удар, схватил шпагу правой рукой, но стражник, потянув шпагу к себе, отрезал ему три пальца, шпага же оказалась погнутой. И тогда маркиз прошептал, что у него под одеждой панцирь, ибо на нем действительно была кольчуга, весившая девять-десять фунтов; вслед за тем тот же стражник немедленно нанес ему удар прямо в лицо, после чего маркиз воскликнул: “Отец мой! Отец мой!” Я подошел к нему, а остальные встали чуть поодаль; преклонив колени, маркиз попросил прощения у Бога, затем сообщил мне еще нечто, на что получил от меня отпущение грехов, и с покаянием приготовился претерпеть смерть за свои прегрешения, прощая всех тех, кто отнял у него жизнь; получив отпущение грехов, маркиз бросился на пол, и, когда он падал, другой стражник нанес ему удар по голове, раздробив ему череп; несчастный, ничком распростертый на полу, знаками показывал, чтобы ему нанесли удар в шею; и тогда тот же стражник нанес ему два или три удара в шею, но они не смогли причинить ему большого вреда, так как кольчуга, доходившая до воротника камзола, отражала удары и ослабляла их силу. Я же в это время призывал маркиза думать о Боге, сносить все муки с терпением и говорил другие полагающиеся в таких случаях слова утешения. Тут подошел начальник стражи и спросил меня, не пора ли прикончить умирающего; я резко оборвал его, сказав, что не могу давать подобные советы и что молю о его жизни, а не о его смерти; тогда стражник попросил у меня прощения и признал, что он не должен был задавать мне подобный вопрос.
