. Стремясь «вполне уяснить» причины этого явления, Онгирский решил обратиться к «фактам», т. е. к цифрам. По его мнению, «цифры не нуждаются в комментариях, они ясно показывают», что истинной причиной самоубийств была бедность. И далее: бедность вела к развитию душевной болезни, а на этой почве развивалась склонность к самоубийству. (Онгирский пользовался статистическим отчетом И. Пастернацкого, опубликованным в «Медицинском вестнике»
[295].) Тот факт, что бедность не являлась фактором в деле Комарова и Сувориной, не смущало этого деятеля радикальной печати, однако его, как и многих других, смущало наличие двух различных научных объяснений — традиционного, медицинского, и нового, социологического. К его глубокому сожалению, вопрос оставался открытым.
Отвечая «одному публицисту из „Дела“» в «Неделе»[296], Е. K. обратила внимание именно на эту проблему — противоречие между медицинским и социологическим объяснением явлений. Как она заметила с большой проницательностью, публицист из «Дела» переходил от методов общественных наук к методам естественных наук: «статистика бросается в сторону и оседлывается другой модный конек — законы человеческого организма и психология». Эта путаница понятий, по мнению Конради, возникла в процессе заимствования идей с Запада: «с тех пор, как мы узнали, что существует наука статистика и еще несколько других наук, занимающихся исследованием законов органической и неорганической I природы <…> таких статей у нас расплодилось очень много»[297].
В самом деле, в 1860–1870-е годы в русской печати появлялось множество таких статей. В момент, когда христианское мировоззрение больше не пользовалось абсолютным авторитетом, а в науке шла борьба между естественнонаучной и социологической точками зрения, в обществе, еще мало знакомом с действием открытого суда и свободной печати, русские публицисты — как и русская публика — находились в замешательстве. Замешательство касалось и общей точки зрения на человека (христианская или научная), и| вопроса об авторитете отдельных наук (медицина или социология), и базовых категорий мышления — индивидуальное и коллективное, частное и общее.
Решение этих проблем заключалось в самом дискурсе, которым пользовались при обсуждении вопросов о человеке и обществе, а в частности, о самоубийстве, решение не «научное» и не логическое, а метафорическое. Это был дискурс, в котором центральную роль играло понятие тела, наделенное разветвленными метафорическими значениями. Питаемый органическим направлением в западной социологии и фразеологией русского народничества (которой пользовались и те авторы, которые не разделяли народнической идеологии), этот дискурс изображал общество как коллективное тело. Преобладала тема патологии коллективного тела. (Говоря словами Петра Лаврова, в манифесте народничества, сериализованном в «Неделе» в 1868–1869 годах, «настоящий строй общества — строй патологический»
