Марина утешительно:
— Лучше уж пусть никаких вестей не будет, чем такая… как у меня.
— Так, так, — быстро соглашается учительница. — Ну идите, Марина, а то Налыгачи там распоясались… Начали мутить воду, как черти, вылезшие из болота.
На колхозном дворе Гриша с матерью застали настоящий разгром. Фермы стояли настежь, наверное, с того времени, как погнали на восток скот. Из амбара люди выносили мешки и взваливали их на возы, тачки, рессорные брички и различные тележки.
А кто не успел обзавестись транспортом, на горбу тащил, запарившись и запыхавшись, — все равно придет фриц, наложит лапу и понюхать не даст, чем пахнут пшеница и рожь.
Люди не смотрели друг другу в глаза — им стыдно было растаскивать выращенное, взлелеянное своими руками добро. Только Поликарп Налыгач со своей дородной Федорой спокойно и по-хозяйски, задрав голову, прохаживались возле амбара. Они кряхтели возле полнехоньких мешков, складывали добро на две пароконные подводы. Таким Гриша никогда не видел деда Поликарпа, неприметного и тихого человека, единственного раскулаченного богатея, которому как-то удалось вернуться из дальних краев в село.
Натаскали Налыгачи полные телеги мешков, уселись на них поудобней.
И только теперь Гриша увидел Яремченко. Он тяжело вышагивал, заложив руки за спину, по двору и из-под насупленных бровей грустно наблюдал невеселую возню вокруг.
— Дикость! — одно и сказала Марина, окинув взглядом артельный двор. Такую катавасию она видела только на ярмарках.
Поликарп указал кнутовищем на председателя колхоза, прищурил глаз и что-то шепнул Федоре. Та даже затряслась от смеха. Так и давил смех Налыгачей, когда кони, посапывая, потащили их телеги со двора.
Подошел Антон Степанович, тихо сказал Марине:
— Возьми-ка и ты коня… И подводу.
Она выпрямилась, выпустила из рук еще пустой мешок.
— Как-то неудобно… Иван мой… активистом… был.
— Ничего, ничего, бери. Пригодится в нужде. Не сумели со скотом отправить, теперь поздно. Чернигов и Полтава уже…
Мама стояла, словно окаменевшая.
— Правда?
— Правда, Марина… Ну, бери, бери… Вон дед Денис запрягает.
Возле конюшни возился с упряжью маленький, сухонький дедок с обветренным полесскими ветрами лицом и неспокойными глазами. Дедом Денисом его никто не называл, разве только сельское начальство. Гриша даже фамилии его не знал, хотя он был их дальним родственником. Звали его по-уличному дедом Зубатым. А у старика-то и сохранилось всего два зуба. И бабку называли Зубатой, и детей их — Назара и Соньку — тоже величали Зубатыми.
