Бабуся сердито зашуршала сухими стручками фасоли.
— Мне-то что? Мне можно уже и в дальнюю дорогу собираться. Туда сухарей не сушить, свинью не резать… Разве только свечки да сорочки…
Председатель шагнул к порогу.
— Так ты затем и приходил? — спросила его Марина вдогонку. — Напомнить про амбар?
Яремченко дотронулся до козырька, будто хотел поправить фуражку, показал глазами на старуху с малышами: выйдем, мол, в сени, печка, мол, в хате мешает… И сказал:
— Выйдем в сени.
Бабуся перестала шелестеть стручками, прислушалась. Гриша тоже боком-боком — и к дверям. Вроде бы и неудобно подслушивать, о чем говорят взрослые, но… Гриша услышал, как в сенях дядя Антон, покашливая, хрипловато промолвил:
— Тут такое дело… Если явится к тебе человек и скажет: «От Антона», впусти. Пусть перебудет день-другой.
Мать ответила как-то торжественно, будто клятву дала, хотя говорила полушепотом:
— Добре, Антон…
— Об этом — ни гугу.
— Добре, — еще тише повторила мать.
Потом в окно Гриша видел — пошли они к воротам, медленно пошли, будто прогуливаясь. Антон Степанович что-то говорил, а мать понимающе кивала головой. На прощание подал матери свою широкую ладонь и толкнул калитку. Мать вернулась в хату не такой, какой вышла за дядькой Антоном, — будто посветлела лицом.
— Что он сказал? — спросила бабуся, когда вернулась Марина.
— Все вам нужно знать!..
— Раз не нужно, то и не нужно, — хоть и беззлобно, но деревянно проскрипела бабуся, и ее светлые, выцветшие глаза, кажется, помутнели.
Прислушавшись, бабуся изобразила на своем морщинистом лице подобие торжественности, будто хотела сказать что-то значительное, небудничное, а сказала всего лишь:
— Петух запел — к перемене погоды.
Марина глянула в окно, будто перемена погоды, которую предвещал петух, наступит тотчас же.
— Гриша, выкати, сынок, тележку, — неожиданно попросила мать.
Гриша послушно бросился к погребице, выволок старую тележку. Еще покойный дед смастерил ее, и стояла тележка, прикиданная дровами, не год и не два. А теперь понадобилась.
— Поехали, — важно, как настоящий мужик, промолвил Гриша и толкнул тележку. Она так визгливо заскрипела немазаными колесами, что даже соседи стали выглядывать из своих «крепостей».
Марина шла следом нахмуренная, покрывшись черным платком так, что были видны только заплаканные глаза и еще не увядшие полные губы в коричневой, резко очерченной каемке.
Даже в горе была красива Гришина мать. Брови густые, издали видна их чернота, а глаза под ними ласковые — посмотрят на тебя, и на душе легче становится.
