Когда стемнело, дети вошли в дом. «Добрый вечер! — сказали они. — Мы из школы, пионеры. Хотим помочь Санду, потому что он слабо учится!» «Опять школа!» — закричала Докица и пошла чесать языком! А потом схватила скалку, да как запустит ею в Филипаша!
— Но мне не очень больно было, Степан Антонович! — смущается мальчик.
— Да, не очень больно, — фыркает Марица. — А сам чуть не заплакал. И все потому, что не так надо было делать. Я ему говорила, Степан Антонович, чтобы мы несколько дней ходили туда работать. Тогда Докица стала бы добрее. А он сразу… Вот ему и попало.
Если так, пойду к Докице сам.
Застаю ее дома. Она возится у очага. Я вовсе не намерен церемониться с Докицей и сразу приступаю к делу.
— Вот что, леля[7] Докица, — говорю я ей, — дайте Санду возможность учиться. Он ничем не хуже других детей. Какое право вы имеете над ним издеваться!
— Как? Этот выродок еще вздумал жаловаться на меня! — затрещала она. — Что, я его не кормлю, не одеваю?! Да я смотрю за ним лучше, чем за своими детьми. Вот гаденыш! Я ему, видите ли, мешаю, этому дармоеду! Да куда это он подевался?! Пусть только придет домой, я ему голову сверну! И вы тоже хороши! Учитель, а суете нос в чужие дела!
С трудом улучаю момент, чтобы вставить несколько слов. Говорю Докице, что мальчик никому на нее не жаловался, но я сам вижу, что у него совсем нет времени заниматься. И дети рассказывают…
— Где спит Санду? — обращаюсь я к девочке лет пяти, играющей на печке.
— Там, — показывает она пальцем на пол у самых дверей.
— Вот видите, леля Докица. Санду негде даже спать, не то что заниматься.
— А зачем ему столько учиться?! — кричит Докица. — И в школе, и дома! Что он, доктором что ли собирается стать? А кто за него работать будет?! Нет, хватит! Пусть землю копает, пусть сам себя кормит, лентяй этакий!
— Хорошо, — прерываю я ее, — Санду больше не будет жить дома. Я его отвезу в Оргеев. Там при школе есть интернат.
— Ну и везите! Думаете, плакать буду?
— Да, но что люди скажут? И потом, имейте в виду, вам придется платить за его содержание.
Докица Кланц моментально меняет тон. Я сам не ожидал столь сильного действия своих последних слов. Заморгав глазами, она вдруг делает плаксивое лицо и начинает жалобно:
— Конечно, мачеха… Кто поверит мачехе? Ты его и одевай, ты его и обмывай, ты из-за него и по ночам не спи, а все мачехой останешься. Не забирайте мальчика, сделайте милость. Пусть уж учится! Только бы людям на язык не попасться…
