Портрет Пушкина столь удивителен по проникновенности, воодушевленной силе и чистоте чувства, что мне тут видится, возможно, наиболее полное отображение авторского «двойника».
Кипренский искал его всю жизнь. В поэте Константине Батюшкове. В обворожительно свободных юношах из семейства Дюваль в Швейцарии. И вот, наконец, обрел его в Пушкине…
Интермеццо
Пушкин вбегает в студию, где ему назначен сеанс. Слуга – за ним. Это Матвей Постников, истопник в доме графа, приставленный прислуживать Кипренскому – растирать краски, натягивать холст. Впоследствии граф Шереметев отправит его с Кипренским в Италию и Постников сделается его учеником.
Но тут Матвей опростоволосился. Не успел доложить о посетителе. Столь тот был скор и неучтив.
При входе Пушкин спотыкается о край задравшегося пыльного коврика. И смеется:
– Приют гения, где отсутствуют метла и щетка.
Постников вновь обижается. Он по временам смахивает в студии пыль. Но Орест Адамыч нервно отсылает его вон. Он заметно волнуется. Прежде он с Пушкиным не был лично знаком. Только издали наблюдал за ним в Царском Селе и в Приютине. Но вот барон Дельвиг, словно исполняя его давнюю мечту, заказал портрет поэта…
Пушкин усаживается в кресло чуть боком и как-то смешно, по-обезьяньи расставляет ноги. И тут же начинает, хохоча и подрагивая губами, что-то рассказывать, вставляя острые французские словечки.
Ну настоящая «французская обезьяна»!
Как же его писать?
Орест прежде уже изображал поэтов – живых, подвижных, романтичных. Василия Жуковского в туманной дымке, Костю Батюшкова – очаровательно легкого. Рисовал и Адама Мицкевича – в профиль, с каким-то «неземным» взглядом.
Но тут он хочет чего-то иного. И осторожно просит:
– Не припомните ли какое-либо сильное чувство?
Лицо Пушкина неожиданно омрачается, гаснет. В памяти всплывает известие о смерти его одесской возлюбленной Амалии Ризнич, которое пришло с опозданием. Некогда он ее бешено ревновал, подозревал, мучил, а потом – толком не оплакал…
Вот затеял в Приютине ухаживать за Аннет Олениной. На вид – чистый ангел. Какая маленькая ножка! Но что-то ему говорит, что и тут будут обида и отказ. Стиснул зубы, нахохлился, сумрачен, белки синеют. Арап! В лице обида, детское недоумение, ярость. Убил бы эту дуру!
(В черновиках «Онегина» остались ядовитые строчки о «пискливой» Олениной и ее отце – «нульке горбатом».)
Кипренский откашливается, не притрагиваясь к холсту.
– А не припомните ли минуты творческого триумфа?
