Твой друг не смеет и вздохнуть:
Потупя взор, дивится и немеет.
Нет, он понял, в чем ошибка Кости! Тот «заговорил» свою любовь, ударился в умствования, в размышления. А ведь в запасе у Кости было нечто такое, чему он, Орест, страстно завидовал. Чего ему самому безумно не хватало. Он воспитан был по-монастырски. Привык любить «издалека». Ему пока что не давались такая бурная энергия жизни, такой чувственный восторг, как у Кости Батюшкова. Потому-то он так и рвался в Италию, – может, там он все это обретет?
А Костя знал все эти «полуденные» тайны. Ведь даже и тогда, прочитав, почти рыдая, свою элегию об «угасшем даре», он вдруг на миг замер и прочел совершенно другое, буйное и вакхическое, тоже написанное по приезде:
В чаще дикой и глухой
Нимфа юная отстала;
Я за ней – она бежала
Легче серны молодой.
Финал этого стихотворения с буйным возгласом «Эвоэ!» врезался в сознание Ореста. Он себя им в грустные минуты подбадривал. У Кости было, было же это «лекарство», и не на рубль, а на большие тысячи! Будь он, Орест, на месте Кости с этой его хмельной веселой смелостью, разве бы он отступил? При такой энергии, такой чувственной силе, таком горячем темпераменте он закружил бы свою подругу и она бы его ни за что не отвергла! У него, Ореста, пока нет таких сил, но будут, будут!..
(Интересно, что уже гораздо позже, перед своим вторым отъездом в Италию, Кипренский нарисует еще одну представительницу «клана Олениных» – младшую дочь Анну Оленину, тезку воспитанницы Олениных. Портрет датирован 1828 годом. Анна, судя по всему, успела к этому моменту отказать влюбленному в нее Пушкину, блистательный портрет которого Кипренский создал годом раньше. И как это уже было с Варварой Томиловой и ее гувернанткой, Кипренский все свои симпатии отдал не госпоже, а Золушке – Анне Фурман. Анна Оленина на виртуозно исполненном карандашном портрете совершенно лишена поэтического очарования, хитровата и трезва. Влюбленный Пушкин восхищался ее глазами, ее маленькой ножкой. Кипренский видит ее заурядность, приукрашенную пышной прической и бальным нарядом. А вот Анна Фурман была необыкновенной. (Опубликованные впоследствии дневники Анны Олениной продемонстрируют правоту художника.)
Несколько слов о финале этой истории. Константина Батюшкова замучили комплексы, хотя и Оленины, и Екатерина Муравьева поддерживали его женитьбу на Фурман. Да и ей деваться было совершенно некуда. Возможно, со временем, как это случается, она бы его полюбила. Но Батюшков избрал путь «несчастливца». Все в том же 1815 году он пишет тетушке Екатерине Муравьевой:
