А тут, в Приютине, все ею любовались. Даже одноглазый Гнедич. Даже немолодой Крылов, уж на что грубоват и неопрятен!.. Орест чутким сердцем ощущал и те скрытые горести жизни воспитанницы, о которых так точно напишет Владимир Одоевский в повести «Катя, или История воспитанницы»: «Знаете ли вы, что такое воспитанницы у московских барынь? Самые несчастные существа в мире. <…> С возрастом начинаются страдания бедной воспитанницы: она должна угождать всему дому, не иметь ни желаний, ни воли, ни своих мыслей… <…> …Если же, к несчастью, она хороша собою, то ее обвиняют в неудаче барышень, гонят на мезонин, когда в гостиной есть женихи на примете, и она осуждена или свой век провести в вечном девстве, или выйти за какого-нибудь чиновника четырнадцатого класса, грубого, необразованного, и после довольства и прихотей роскошной жизни приняться за самые низкие домашние занятия»[74]. (Добавим от себя, что с Анной Фурман случился в будущем второй вариант.)
Орест уже как-то рисовал Анну Фурман в Приютине, сумерничающую в гостиной за столом с Крыловым. Мирная домашняя сценка. Горит свеча. Анна задумалась за вышиванием. Крылов сидит в кресле полуотвернувшись (местонахождение неизвестно, копия неизвестного автора, 1820, ГТГ). Кстати, копия сделана тогда, когда Кипренский давно уже был в Италии, а Анна вернулась к отцу в Дерпт[75].
На этом беглом карандашном рисунке Анна – миленькая девочка-девушка. А душа? Вот душу Орест и хотел поймать в ее живописном портрете.
У них и с Аннетой было много общего. Оба рано узнали сиротство. Обоим надеяться приходилось лишь на себя. Оба были горды и независимы.
…Анна надела простенькое домашнее платье, темно-оливковое, с кружевами вокруг квадратного выреза. И взглянула вопросительно – так? Орест слегка улыбнулся, но тут же нахмурился – надо было сосредоточиться.
Хозяев этого дома он запечатлел лишь в рисунках, а ее, Анну Фурман, бедную воспитанницу, удостоил большого живописного портрета, вложив в него нежность, любовь, обожание. Юная Наталья Кочубей – на портрете – прелестна, но далека от художника, он любуется со стороны. А эта – очень своя, очень близкая. Он изобразил эту Золушку на фоне торжественного малинового занавеса с золотистым просветом за спиной. Так писали знать в парадных портретах (которые он писать избегал). Но он хотел ее выделить, возвеличить. Может, и она – принцесса, да только этого не знает? Он писал ее в полупрофиль, в золотистой гамме, крупным планом, почти вплотную к ней приблизившись. И все равно он видел ее словно в дымке, сквозь пелену обожания. Эту затаенную печаль, это ожидание чудес, эту восхитительную естественность, эту детскую округлость щек и девическую белизну открытой шеи… Как там у Батюшкова?
