Между тем с других сторон стали появляться другие нападающие. Отряд телохранителей и публика энергично отражали атаку, швыряя палки, доски, скамейки, все, что попадалось под руку, тогда как полицейские били своими палками направо и налево, действуя с гораздо большей яростью. Во всех углах видны были мужчины и женщины, у которых по лицу текла кровь, слышны были крики о докторе. В разгаре борьбы раздалось несколько револьверных выстрелов, и женщина, выстрелившая из револьвера, – он был заряжен холостыми патронами, замечу кстати, – терроризовала и удержала на почтительном расстоянии целую группу полицейских.
Я была окружена членами отряда телохранителей, которые старались провести меня к лестнице, ведущей с платформы. Полиция, однако, перехватила нас, и несмотря на сопротивление телохранительниц, полицейские схватили меня и стащили с узкой лестницы вниз. Здесь ждал уже кэб. Меня грубо втолкнули в него и бросили на пол, ибо сиденья были заняты констеблями, которых набралось там столько, сколько мог вместить кэб.
Ночь продержали меня в полиции Глазго, а наутро перевезли в Холлоуэй, где я провела пять памятных дней. То была уже седьмая попытка правительства принудить меня отбывать 3 летнюю каторгу за взрыв в доме Ллойд-Джорджа. За 11½ месяцев после получения этого приговора я провела в тюрьме ровно 80 дней. 14 марта меня снова выпустили, совсем больную не столько от голодовки, сколько от ушибов и повреждений, полученных во время насильственного ареста в Глазго.
Ответ на этот арест последовал быстро и решительно. В Бристоле был сожжен большой склад леса. В Шотландии огнем был уничтожен помещичий дом. Более скромно протест выразился в набеге на дом министра внутренних дел, во время которого были выбиты стекла в 18 окнах.
Самым ярким и серьезным протестом, сравнительно с тем, что до сих пор практиковалось, явилось нападение в эту пору на картину Рокби «Венера» в Национальной Галерее. Мэри Ричардсон, молодая женщина, сделавшая это, обладает весьма тонким художественным вкусом и только властно говорящее чувство долга могло побудить ее сделать это. Мисс Ричардсон, будучи представлена на суд, произнесла трогательную речь, в которой, между прочим, заявила, что поступок свой она серьезно заранее обдумала. «Я изучала искусство, – сказала она, – и, полагаю, люблю искусство не менее любого из посетителей галереи, бывших там во время моего протеста. Но еще больше, чем искусство, люблю я справедливость, и я твердо убеждена, что поступок, подобный моему, вполне объясним в стране, где закрывают глаза на справедливость, где допускают плохое обращение и пытку женщин, борющихся за свободу. Поступок этот, я не говорю – извинителен, но он объясним и должен быть понятен».
