Дважды в этот день являлся ко мне доктор, но я не позволяла ему коснуться меня. Позднее пришел врач из министерства внутренних дел, и я ему пожаловалась, как уже жаловалась начальнику тюрьмы, и тюремному доктору, на грубое обращение со мной в Павильоне, от последствий которого страдала до сих пор. Оба врача настаивали на том, чтобы я дала исследовать себя, но я сказала им: «Я не хочу, чтобы вы меня исследовали, потому что в ваши намерения входит не помочь мне, как пациентке, а только удостовериться, как долго возможно держать меня в живых в тюрьме. Я не намерена, чем бы то ни было содействовать вам или правительству. Я не намерена освобождать вас в этом вопросе от ответственности». К этому я добавила, что должно быть совершенно ясно, как серьезно я больна и насколько мое состояние не допускает оставлять меня в заключении. Они постояли в нерешительности, потом ушли.
Ночь со среды на четверг была сплошным и долгим кошмарным мучением, и утром я почти не могла двигаться. По выражению лиц начальника и доктора, вошедших в мою камеру, я решила, что они сразу распорядятся о моем освобождении. Но проходили часы, а об освобождении ничего не было слышно. Я решила, что должна вынудить его, и встала с постели, на которой лежала, и начала ходить взад и вперед по камере. Когда силы совсем покинули меня и я уже не могла держаться на ногах, я легла на каменный пол и здесь, в четыре часа дня, они нашли меня, почти потерявшую сознание и едва дышащую. Только тогда меня отпустили. На этот раз я очень ослабела, и для спасения моей жизни пришлось делать мне вспрыскивание соляного раствора. И все же я сознавала, что вырвалась на некоторое время из тюремных стен. Освободили меня 24 июля. Через несколько дней меня подняли на кресле на платформу Лондонского Павильона. Я не могла говорить, но была здесь, как обещала. Мое отпускное свидетельство, которое я теперь уже не рвала, ибо оно приобрело продажную цену, было продано одному присутствовавшему на собрании американцу за 100 фунтов. Покидая тюрьму, я сказала начальнику, что думаю продать свидетельство и употребить вырученные деньги на милитантские цели, но я не ожидала получить такую крупную сумму.
Летом 1913 г. в Лондоне происходил многолюдный съезд врачей, и 11 августа мы устроили большое собрание в Кингсуэй-Холле, на котором присутствовало несколько сот практикующих врачей. Я говорила на этом митинге, причем была принята решительная резолюция против насильственного кормления, и полиция на этот раз не помешала мне спокойно вернуться домой. То было уже второе публичное мое выступление в этом месте, не сопровождавшееся вмешательством полиции. Вообще, меня оставили в покое, и в конце месяца я совершенно открыто поехала в Париж повидаться с моею дочерью Кристабель и выработать вместе с нею план кампании на осень. Мне нужен был отдых после борьбы последних пяти месяцев, в течение которых я не отбыла и 3 недель из своего трехлетнего срока тюремного заключения.
