Человеческий эгоизм создал из этих обездоленных какое-то отдельное сословие. И даже лучшие из мужчин и женщин склонны видеть в них падших. Они все заблуждаются: эти несчастные невольницы не хуже других, свободных.
Мне хочется привести здесь несколько личных воспоминаний.
Первый раз поехала я в Париж в 1874 году. Как-то отправлялись мы с мужем на одно из наших собраний. Это было вечером. В маленькой, пустынной улочке встретили мы бедную девушку. Густой слой румян и белил покрывал ее миловидное лицо; на ней было яркое платье и несколько базарных плохеньких украшений. Девушка была одна из тех, которых называют «девами веселья». Какая жестокая ирония! Под белилами и ярким нарядом нетрудно было различить следы страдания и рабства. Она быстро подошла ко мне, обвила мою шею руками и, прижавшись щекой к моей щеке, сказала сквозь слезы: «О, как мы вас любим, как любим!» Прежде чем я успела ответить ей, она оставила меня и скрылась в темноте.
Подобно метеору, это видение вышло из тьмы и скрылось, не оставив ни малейшего следа.
Я никогда ничего более о ней не слышала. Где ее душа теперь? Где она? Я спрашиваю об этом Господа моего. Она сказала, что любит меня. Она сказала, что и другие, такие же несчастные, также любят меня.
Неужели никогда не отвечу я на эти слова любви?
Много участья было выражено по отношению к этим обездоленным существам. Некоторым из них удалось проникнуть в наши собрания, несмотря на строгий надзор полиции, да и в газетах они кое-что прочли.
Я посещала в моей стране места разврата. У нас закон не только не запрещает этого, а напротив, поощряет.
Помню, однажды я находилась в комнате, где было около двадцати моих несчастных сестер. Большинство из них сидело на полу вокруг моего стула. На лицах некоторых из девушек лежал отпечаток утомления и равнодушия, у других выражалось просто любопытство, но были и такие, у которых выражение лица было холодное и жестокое. Не удивляйтесь, если я скажу, что говорила с ними о счастье семейного очага, о счастье, которое дает любовь доброго и нравственного человека; я говорила о том, какую радость вносят с собой дети. Я описывала, каким миром, каким покоем наполнен дом, где царит истинная, высокая любовь между мужем и женой, как связь между ними становится все теснее, все глубже и проникается святостью по мере того, как они подвигаются по жизненному пути.
Было ли жестоко то, что я делала?
Всякий ответит утвердительно. Но действие моих рассказов противоречит этому утверждению.
