Помню, тогда звук его голоса при чтении Евангелия или во время домашнего богослужения производил на меня необыкновенно глубокое впечатление. Меня охватывало сильное волнение, проникавшее в самую глубь моей непокорной, полной отчаяния мысли. Были моменты, когда все существо Джорджа принимало в моих глазах какой-то строгий, даже суровый характер. Это было несвойственно ему, и сам он об этом, конечно, не знал. Беспокойное состояние моего ума выражалось порой в потоке горьких слов, не приносивших мне, разумеется, никакого облегчения. Тогда я останавливалась и ждала, чтобы он начал говорить. И вот по мере того, как лилась его речь, мне казалось, что он становится все выше и выше и наконец далеко превосходит не только мой нравственный и умственный уровень, но и уровень других людей. В такие моменты он превосходил себя самого. Покойно и мягко приводил он меня к самому источнику истины, ставил меня перед лицом Господа, указывал на необходимость терпеливо подчиняться воле Создателя и неустанно стремиться вверх; пусть подъем становиться все уже и круче, а путь будет долгим и темным. Чрезвычайно редко давал он мне советы, основанные на личном мнении, никогда почти не предостерегал ни в чем и не убеждал. Он просто показывал мне все в истинном божественном свете. Он сам был светом в своей искренности, прямоте и справедливости. Своим личным отношением ко всему подымал он меня и исправлял в моей душе всякое отклонение. И меня охватывало чувство если не самого покоя, то предшествующее ему. В самом тайнике моего сердца возникал ответ и несся навстречу этому человеку: «Дорогой мой, любимый мой, когда-нибудь я, быть может, достигну той высоты, на которой стоите теперь вы в божественном свете». И я мысленно падала ниц перед ним и простиралась у ног его. Он не любил наружного проявления моего благоговения, это заставляло его страдать. Он умел также говорить с силой и твердостью, если при нем выражали мысли и чувства, которые достойны были порицания. Если ему случалось говорить просто: «Мне кажется, что вы ошибаетесь», – это имело на меня несравненно больше действия, чем могли бы иметь самые ужасные обвинения, произносимые с высоты кафедры, или даже неотразимое доказательство моего заблуждения. Но когда он порицал, то и тогда его уважение к личности и его любовь никогда не изменяли ему.
Он знал на память большую часть псалмов, и эти вдохновенные слова, произносимые им, имели для меня гораздо больше силы в его устах, чем в чьих-либо других. В его религиозных верованиях и в манере утешать, успокаивать, не было философских тонкостей. Ему особенно удавалось ободрять меня, потому что он никогда не пытался проникнуть в лабиринт моих неясных мыслей и сомнений, да это, пожалуй, было невозможно. Тогда я была точно утопающая; я чувствовала, что он, как опытный, ловкий пловец, держит меня своей сильной рукой и энергичным усилием возвращает на землю.
