— Это ты опять "новодел" кому-то за "чистую семнашку" втер, вот Господь тебя и наказывает. Вы представляете себе, Рим, он фальшивыми иконами торгует. Сам же их делает и сам продает, выдавая за старинные. Его же убьют когда-нибудь.
— А ты накаркай еще… — Анатолий плюхнул пачку купюр в мойку.
— Да ты!.. Ну Толя, ну честное слово… — всплеснул руками Леон. — Ну как же так можно, они же неизвестно в чем, а тут же посуда…
— Во-первых, я на самом деле графику свою продал, честную, а во-вторых, Анатолий заткнул мойку пробкой, плеснул моющего средства, открыл кран и стал стирать деньги, — во-вторых, еще бы и карман у куртки застирать бы надо. Чего ж это я туда засунул-то, а?
— Ну честное слово… — вздохнул Леон сокрушенно и вышел из кухни.
— Грязные деньги, — повторил, глядя в пространство, Рим.
Сейчас, — Анатолий ополоснул под краном, отжал в кулаке, а потом разгладил на ладони две сторублевые купюры. — Вот эти я сейчас возьму, а то ведь время не терпит, а остальные ты, пожалуйста, в ванной потом на веревочке развесь, а? Он взглянул на Рима. — Пусть просохнут.
— Повешу, — вздохнул Рим. — Ты иди. Я сам достираю.
— Все, — вскинул вверх руки Анатолий. — Одна нога здесь, другая там. Быстрым соколом. Я прямо так, в одной рубашке, ничего?
Рим пожал плечами.
— К ответу перед Родиной готов! — отрапортовал кап-два. — По всей строгости закона.
Петр Волков достал сигарету, прикурил ее и, глядя на тлеющий кончик, неторопливо сказал:
— Вы присядьте пока.
— Есть! — Седов с готовностью опустился на стул.
— Не все так просто, — задумчиво произнес Петр.
— Согласен, — кивнул Седов.
"Вот ведь, етит твою мать… — размышлял про себя Волков. — И чего теперь делать? Расспрашивать его дальше, что, мол, за тачка в тебя въехала, кто как выглядел — это ж… идиотом себя полным выставить, если не хуже. Он же уверен, что я в курсе. Ну, обязан быть в курсе, по крайней мере. Это у него сейчас, спьяну, в мозгах не все друг с другом стыкуется. Узелки не завязываются, потому что он ничего увязывать и не пытается даже. Увидел меня, отождествил с карой неминуемой и расслабился. Обрадовался даже. Это нам знакомо. Устал человек бояться, арест для него облегчение. Это бывает. Но брякни я чего-нибудь лишнее, он же мигом сообразит, что пассажир-то я какой-то левый. Я ж ему ни документов не предъявил, ни… ну вообще ничего. Просто он себя настолько уже накрутил, что тюрьмы как избавления ждет — все какая-то определенность. И не осознает вдобавок, что он пьяный. А значит… значит, не надо делать резких движений, суетиться не надо. Если он меня расколет, поймет… ну, что не перед тем раскрылся… тут уж… мало ли, как эта ручка работает, — Петр покосился на лежащую возле капитана шпионскую авторучку, — может, она стреляет говном каким-нибудь. Он меня спьяну и присовокупит, в качестве бездыханного тела агента вражеской спецслужбы, ко всем этим вещдокам, когда протрезвеет и решит в объятия нашей доблестной контрразведки сдаваться. У него же сейчас кто не "свой", тот, значит, "чужой". Однозначно. И не валить же его, на самом-то деле, в пределах разумной самообороны. Мужик вроде неплохой. Водки вот только ему, по жизни, жрать бы меньше надо, но уж это… А если просто скрутить, так что потом делать? Самому спецуру вызывать? Ну уж нет… Извиняйте, ребята. У вас свои расклады, у меня свои".
