— Петруха! И ты?
— Как видишь.
— Ну, привет тебе, дорогой.
— Здорово, артист.
Знакомая враждебность прозвучала в голосе Петрухи, и что-то неприятно дрогнуло у Молотилова в груди: «Отравит все. В одном купе — с идиотом. Только бы не задирал». С наигранным равнодушием предложил:
— Давай выпьем за новую житуху. Зина, развертывай закусь. Там есть колбаса, котлеты, мандарины. Икры хотел купить — нету. Вагон-ресторан еще называется.
Петруха, тоже неприятно удивленный встречей, машинально закурил папиросу — пыхнул дымом на все купе.
— Товарищи, может, договоримся здесь не курить, — попросила Зина.
— Да, конечно, конечно, — согласился Владимир. — Ты, Петруха, давай — в коридор.
— А может, вы прогуляетесь? — ехидно спросил Сторожев и после затяжки выбросил дюжину лохматых дымовых колец.
— Петруха, мы не шутим, — багровея, сказал Молотилов.
— Довольно разоряться. Выйду.
Когда за Петрухой закрылась дверь, Зина возмущенно спросила:
— И зачем таких берут туда? Я знаю его — это страшный грубиян. Одни глазищи его что значат. Ведь он там будет головы снимать.
— А, ну его к черту. Чтоб мы еще говорили о нем.
Когда Петруха, высмолив в тамбуре несколько папирос, потоптался по вагону и, взяв пачку журналов у проводницы, вернулся в купе, Молотилов, легко и мягко трогая струны гитары, пел грустную песенку:
На свете жил один солдат,
Веселый и отважный…
Зина завороженно смотрела на парня еще красными от слез, но повеселевшими глазами. А он говорил ей в лицо вкрадчивым шепотом:
И все просил: «Огня, огня!»,
Хоть был солдат бумажный.
Песенка была непонятна Петрухе. В грустной мелодии и грустных словах ему чудилось что-то фальшивое.
В огонь? — Ну что ж, иди.
Идешь?
И он шагнул однажды.
И там погиб он ни за грош:
Ведь был солдат бумажный, —
тихо закончил Владимир и сразу же не утерпел, похвастался:
— Из Москвы привез песенку. Самая модная. — И заиграл какой-то задумчивый вальс.
Ласковые, теплые звуки захватили и Петруху. Парню вдруг сделалось чего-то жаль; как будто он по вине своей забыл что-то в прошлом. Оглядываясь на прожитую жизнь, он не находил в ней ничего, что бы тревожило память. Но вот вспомнилась грозовая ночь, утро… Синие глаза белокурой девушки — недружелюбные, чужие, но ведь красоту от них не отнимешь — запомнились.
Петруха внимательно слушал Володин вальс, а сам глядел на милое лицо девушки. Она знала, что парень следит за нею, но почему-то не сердилась. Может, грели жалостью девчонку эти суровые и участливые глаза.
