Чем дальше от родного Карагая уходил поезд, тем туже охватывала Зину тоска по дому. Забросит ветер в открытое окно дымную гарь от паровоза, а ей чудится пряный запах праздничного печенья, только что с жару. Сейчас уходящее за Каму солнце бросило горсть искр в буфет, в стеклянную посуду… и везде мать, ее руки, ее голос, ее залитые слезами глаза…
Зина даже не знает толком, куда ее везут и что она там будет делать. С разными судьбами едут люди. Все чего-то ждут впереди, к чему-то готовятся. Только Зина ничего не ждет. У ней все осталось позади.
Была у Зины своя маленькая жизнь со своими радостями и печалями, и девушка любила ее, не требуя от нее лишнего. И вот нет больше этой жизни, разбита она. Кем разбита — винить совсем некого.
Началось все с того, что в канун женского дня мать опустила голову на плечо дочери и призналась, что выходит замуж.
— Прости меня, доченька. Прости, — захлебываясь в рыданиях, просила женщина. — Я отдала тебе лучшие годы. Я жила тобой. А теперь я совсем одна… Ты все-все поймешь потом, после…
— Я понимаю тебя, мама. Понимаю, — горячо шептала Зина, целуя мокрое от слез лицо матери.
В маленькой квартире появился чужой мужчина. Он был изысканно вежлив, солидно откашливался в кулак и часто, очень часто говорил Зининой маме:
— Спасибо, золотко. Это хорошо.
Отчим совсем не докучал Зине и в то же время решительно мешал ей думать, ходить, есть — вообще жить. Девушка никак не могла привыкнуть к мысли, что у матери теперь близость с другим человеком. Этот человек навсегда отнял у Зины друга и советчика. Что ж делать.
Зина страстно желала пусть запоздалого, но спокойного счастья матери и решила сделать все, чтобы не помешать этому счастью. «Самое лучшее, — решила Зила, — уехать из Карагая. Уехать и совсем не напоминать о себе».
И вот увозит ее поезд все дальше и дальше от родного дома, от всего близкого и привычного. Закипают слезы у девчонки, не подвластные ей, текут из глаз.
Петруха понимал Зину и жалел ее. Не будь Владимира, он нашел бы, какое слово сказать ей. Может, и приняла бы, не оттолкнула она его доброту.
А Владимир все играл. Только сейчас из-под пальцев его струились мелодии безысходной печали. Они остро тревожили Зинину боль. «Перестал бы он, — думал Петруха. — Разве не видит, что девчонка извелась». Наконец, когда Зина, вздрогнув плечами, уронила голову и заплакала, Петруха не выдержал:
— Брось, Володя.
— Это же музыка, — Владимир с усмешкой на алых губах укоризненно протянул: — Что ты в ней, в музыке-то, смыслишь, простота!
