— Разве так хорошие люди поступают, а, Петр Никонович? — с упреком начал Клюев. — Уезжаешь за тридевять земель и даже не зашел проститься. Думал, буду ворчать? Надо бы обругать тебя, да некогда уж. На-ко вот: это жинка моя пирогов тебе послала. Бери, бери.
Петруха взял емкий сверток из рук Клюева и не знал, что надо сказать. Потом, неловко улыбаясь, промолвил:
— За что же это? Ведь я, Евгений Николаевич, хамил вам столько — в глаза бы плюнуть надо.
— Кто прошлое вспомнит, тому глаз вон. Хорошо, что правильно оцениваешь свои дела. Спасибо. Не обманул. То, что настоял на своем, поехал, одобряю. Обратно — не моги. Руки не подам. Крепко держись за ребят — это твоя семья. Кажется, все. Давай поцелуемся.
Клюев облапил Петруху за плечи и по-мужски поцеловал его.
— Да не хотел говорить, но скажу: будь помягче к людям. Все.
Уже перед самым отходом поезда Петруха пробрался в свое купе, втиснулся с какими-то двумя попутчиками в щель приоткрытого окна и усердно замахал рукой.
Долго он глядел в окно, прощаясь с убегавшей назад липовой рощей, с опутанным трубами элеватором, складом пустых ящиков и бочек, кирпичным заводом, с обезглавленной и обшарпанной часовенкой, приспособленной под нефтехранилище. Все это знакомо Петрухе. Все это остается, как было. И не потому ли в сердце стучится грусть?
В пригороде состав катился весело, податливо, а когда вырвался на широкую равнину, будто оторопел перед ее непоглотимой широтой и разом потерял прыть.
Дороженьке нет ни конца ни краю — торопиться бесполезно.
Петруха закрыл окно, опустился на лавку и, перемигнув все еще назойливо мельтешившую в глазах кустарниковую даль, увидел напротив у окна синеокую белокурую секретаршу со швейной фабрики. Она невидяще глядела в окно, а слезы, несдержанные, крупные, катились по ее щекам и кропили желтую кофточку на груди.
Мягко катится тяжелый вагон, добросовестно отсчитывая каждый стык рельсов. Раскачивает его из стороны в сторону, как детскую люльку. И намотавшиеся при посадке, пережившие расставание люди притихли: отдыхают, собираются с мыслями.
Петруха глядит на Зину. Ему жалко девушку, жалко по-братски. Как она не походит на ту вертушку, которая смеялась тогда в телефонную трубку! «Заговорить надо с нею. Наверно, сейчас не отвернется. Вот достану папиросу и спрошу, можно ли здесь курить. А там — слово за слово и…»
Вдруг скользящая дверь купе отползла в сторону, и в узкую щель притвора плечом вперед влез Владимир Молотилов с бутылкой вина и ворохом кульков в руках. Петруху он узнал не сразу, а когда освободился от покупок и сел на лавку рядом с Зиной, то изумленно ухнул:
