Сапожков опустился на край телеги, заправил в карман выбившийся пустой рукав телогрейки и со вздохом сказал:
— Эх, Петруха, солдат я лихой был. Не хвастая, скажу: любили меня в полку. Конюхом я здесь по нужде, как обезноживший иноходец в обозе. По душе мне надо работу искрометную, чтобы ты вертелся и все вертелось вокруг. Но души одной мало. Так вот и работаешь, будто с постылым человеком водку пьешь. А ты, Петруха, по-моему, тоже не в том застолье, — переметнулся вдруг Сапожков. — Живешь ты у нас на фабрике особняком. А знаешь, почему это? Не ты стоишь над делом, а оно над тобой. Ходишь ты тут, как солдат без ремня.
Будто холодной водой в жаркий полдень окатил Сапожков Петруху своими словами: вздрогнул парень, но не возмутился — верно говорил конюх.
— Предприятие у нас тихое, как женский монастырь. Уезжай куда-нибудь. Слушай, в газету заглянешь — голова кругом: там строят, там ищут, тут еще что-то. Да будь я на твоем месте — эх, ищи Сапожкова — где покруче.
Мысль оставить Карагай давно точила Петрухину душу. Парню хотелось вырваться куда-то на простор и дохнуть новым воздухом, зажить иной жизнью. И эта беседа с Сапожковым его подтолкнула.
— Сторожев, войдите, — оторвал Петруху от размышлений чей-то голос из приоткрывшейся двери.
В кабинет вошел неторопливо. Огляделся исподлобья и уткнул глаза в передний угол, где стоял коричневый сейф с блестящими ручками. На нем… что на нем? Не мог разглядеть Петруха, сознавая, что его самого разглядывают молча, жадно. Почему-то заныла тупой болью переносица. Он понял, что это от напряжения, и не опустил плечи, выдержал, сломал чей-то холодный взгляд. Но чувство скованности не покидало до поры, пока паузу не нарушил Славутин.
— Ребята хотят, чтобы ты, Сторожев, рассказал о себе. Речь идет о зачислении тебя в отряд, и члены штаба должны знать, кто ты и что. Говори давай.
Простое и дружеское обращение секретаря разом погасило в парне настороженное и враждебное чувство ко всем сидевшим тут.
— Прожил я будто и не мало, — дивясь спокойствию своего голоса, начал Петруха, — а рассказать о себе нечего. Это верно.
Виновато улыбнулся и хотя не глядел на ребят, но понимал, что взял верный тон, что на язык подвернулись те нужные слова, которых, казалось, раньше и не было у него.
— Учился. Потом стал работать на швейной фабрике монтером, — продолжал говорить Петруха, — но разве это мужицкая работа. За что-то крепкое, крепкое хочется взяться, чтобы жилы гудели… И чтобы люди за человека тебя стали считать, — твердо закончил он.
