Петруха, действительно, уже битый час сидел в приемной и ждал вызова. Ему было неприятно ловить на себе частые взгляды секретарши, которая всем своим видом злорадно говорила: «Сиди. Заставят — сутки просидишь. Судьбу твою решают». Может быть, она и не злорадствовала. Наверное, это только казалось Петрухе, но он упрямо спорил с нею в своей душе: «Я к ним не за милостыней. Кланяться и упрашивать не стану. Если надо сам уеду…»
Всю минувшую зиму Петруха прожил в каком-то невеселом сне одиночества. На фабрике он почти не завязал никаких знакомств, да и не с кем было завязывать их. Если Клюева не было на работе, так и папироски, пожалуй, ни у кого не позаимствуешь: кругом женщины, народ любопытный и недоверчивый. Петруха сторонился их. Изредка Сторожев заходил на перекур к конюху фабрики, однорукому Михаилу Сапожкову. Конюх все время в углу фабричного двора, у конюшен, и громко разговаривал с лошадьми.
— Встала? Ногу! Опять? Косись еще.
Когда к нему приходил Петруха, они садились на телегу под тесовым навесом, и Сапожков, доставая левой рукой из нагрудного кармана гимнастерки папиросы, также немногословно говорил:
— Кури. Пригревает. Весна.
Петрухе нравилось сидеть рядом с ненадоедливым человеком. От него пахло сеном, конским потом, тележной мазью, и приходили на память дни жизни в деревне.
Однажды в прохладно-синий день марта Петруха встретил Сапожкова необычно веселым. Конюх ухватил Петруху за руку и предложил:
— Пойдем покурим. Садись давай.
Он достал папиросы, одну из них раскатал на своем колене, прикурил от Петрухиной спички, взметнулся голосом:
— Счастливый день у меня сегодня. Вчера прихожу домой — жена подает повестку — явиться в военкомат. Чепуха, говорю, какая-то ошибка. А жена в слезы. Чего, говорю, ты слезишься — куда меня, на трех-то колесах. А сам, слушай, ночь не спал — все передумалось. Утром надел военную форму свою прежнюю — я храню ее — и в военкомат. Прихожу. Здравия желаю. — Здравия желаем. Чин по чину. Так, говорю, и так, Михаил Сапожков.
Он игриво коснулся козырька фуражки аккуратно сложенными пальцами левой руки и, улыбнувшись одними глазами, продолжал:
— Орден, говорят, тебе пришел. Какой такой орден? На Березине, спрашивают, был? — Был. — За переправу. Слушай, через тринадцать лет нашли. Я растерялся, а потом по-солдатски гаркнул: «Служу Советскому Союзу!»
При этих словах Сапожков встал на ноги, принял выправку и щелкнул стоптанными каблуками своих кирзовых сапог. Петруха глядел на преобразившегося конюха и видел во взгляде его за веселыми, прыгающими искорками всю ту же упрямую тень постоянных, крепко осевших в душе нелегких человеческих дум.
