Петька взял из рук Крюка его окурок с обкушенным мундштуком и лихо затянулся. Перед глазами все пошло колесом, язык связала густая слюна, и вдруг ударил глубокий кашель. Крюк смеялся, катаясь на спине, сучил в воздухе задранными ногами, кричал:
— Ах, слабак. Сопля зеленая. — После тоном старшего назидательно сказал: — На окурках нельзя учиться. В них весь никотин оседает. Понял?
Генька заглянул в лицо Петрухи и наткнулся на взгляд его сердитых глаз. Заговорил по-дружески, как с равным:
— Ладно, рыжий, не сердись. Все мы начинали курить с кашля. Привыкнешь. На вот тебе три папиросы — с них и учись. А потом можешь и окурки сшибать. Чем крепче, тем приятней.
Петька взял папиросы, бережно положил их в карман брюк, а Генька похлопал его по плечу и заискивающе сказал:
— Ты, рыжий, по-моему, смелый парень. А так разве бы я стал с тобой разговаривать. — Помолчал, шаря глазами по прохожим. Вздохнул: — Эх, крыжовника бы сейчас пожрать. Хочешь крыжовника, а? У кого он тут есть?
— У Глыбина — видимо-невидимо. Но он караулит здорово. У него от каждого куста нитка протянута в дом, к колокольчику. Попробуй возьми.
— А ты пробовал?
— Нет.
— Так и не стращай. Подумаешь, напугал. Может, еще и провода с электричеством натянуты? У страха глаза велики. Трус ты, рыжий.
— Трус, да?
— А то нет?
— Пошли посмотрим, кто трус.
— Это точно? Тогда пошли.
Под забором глыбинского огорода лежали около часу. Прильнув к щелям меж досок, выстораживали, когда из огорода уйдет хозяин, поливавший какую-то зелень на гряде у самого дома.
Был вечер. Красное комолое солнце ложилось в болота Закамья и уже не давало тени. Оно чуть-чуть подкрасило верхушки тополей да мертвым пламенем вспыхнуло в стеклах домов. И это ненадолго. Скоро на месте заката разольется вечерняя заря и предскажет завтрашний день. Сегодняшний прожит.
Кама дохнула холодком. Глыбин наконец повесил лейки на стену амбара, застегнул верхнюю пуговицу на воротнике своей рубашки и, скрипнув тесовой калиткой, ушел во двор.
Не сговариваясь, мальчишки быстро вскарабкались на забор, помогли друг другу пролезть под колючую проволоку, натянутую в два ряда над забором, и спустились в огород. И сразу — чужая, запретная земля, чужая зелень, чужие подозрительные шорохи… А может, Глыбин обошел свою усадьбу и вот-вот накроет воришек, злорадно крикнув:
— Ага, попались!
Петька вздрогнул, будто услышал окрик, обмер. Нет, все тихо. Это был не голос Глыбина, а звук спружинившей проволоки на заборе. Геньку этот звук в нитку растянул по сырой борозде, заставил лечь щекой на ядовитую крапиву. От укуса ее загорело, зазудело все лицо. Слеза, выбитая из глаз, качнулась на ресницах. Будь проклят этот чужой крыжовник!
