Время от времени мимо нас проходили соседи.
— Приятно покурить, Аманти́на? — говорили они вместо приветствия.
Не поворачивая головы, мама Тина отвечала им довольным мычанием.
Кто знает, куда переносилась она в своих мечтах в эти мгновения?
Выкурив трубочку, мама Тина говорила:
— Ну, хорошо!
Это звучало как заклинание.
Она прятала трубку, табак и спички в жестяную коробочку, вставала, брала с земли корзину и входила в дом.
Даже в темноте мама Тина с первого взгляда замечала любой непорядок.
Но в такие дни, как сегодня, мне нечего было бояться. Я съел в полдень горсть маниоковой муки и ломтик соленой трески — все, что мама Тина оставила мне на обед. Я налил в муку совсем немножко растительного масла, как она велела, и не таскал сахара из баночки, которую мама Тина так умудрялась запрятывать, что сам черт не отыщет, не разбил никакой посуды и даже подмел земляной пол хижины после того, как просыпал муку.
Словом, я был образцом послушания в отсутствие мамы Тины.
Удостоверившись, что все в порядке, мама Тина спрашивает себя шепотом (она большая любительница побеседовать сама с собой):
— Так что же мне приготовить на вечер?
Стоя в нерешительности в полутьме хижины, мама Тина сладко зевает.
— Если бы речь шла только обо мне, — говорит она жалобно, — я бы не стала разводить огонь. Положила бы от глистов щепотку соли под язык и легла бы спать. Потому, что я так устала, так устала… — жалуется она.
Но тут же, выйдя из оцепенения, она развивает бешеную деятельность: быстро расхаживая по хижине, она достает из корзины плод хлебного дерева, режет его на четвертинки, очищает кожуру и делит каждую четвертинку на два квадратика. Я с интересом слежу, как она укладывает овощи в «канарейку» — глиняный горшок с крышкой: на дно — слой кожуры, потом — квадратики, щепотку соли, кусочек трески; сверху все заливается водой.
А когда мама Тина приносит с полей пучок шпината, она посыпает все шпинатом и прикрывает кожурой хлебного плода.
Между тремя закопченными камнями перед хижиной мы разводим огонь, и скоро содержимое «канарейки» уже весело булькает и бурлит.
Мы с мамой Тиной располагаемся в неверном, пляшущем свете очага: она на камне, я на корточках — так мне удобнее совать в огонь веточки, от чего пламя подпрыгивает и шипит.
— Не играй с огнем! — кричит мама Тина. — А то напрудишь в постель.
Повсюду вокруг нас загораются в ночи такие же огоньки; они бросают отблеск на стены хижин и лица детей, расцвечивают ночную тьму.
