Тисленко не зря предупреждал, что с руководителем ботаников сговориться сложно, однако он, пожалуй, смягчил краски.
— Разве я так сказал? — Шатохин с трудом подавил растущее ответное раздражение.
— А зачем вы тогда пришли в расположение лагеря?
— Видите ли, произошло преступление, — стараясь быть понятым, четко выговаривал каждое слово Шатохин. — Мне нужно поговорить с людьми.
— А я повторяю, здесь люди занимаются научными изысканиями, а не подглядыванием за преступниками. Если ваше воображение диктует вам искать их здесь, ошибаетесь. В партии ни одного постороннего человека. Все аспиранты и студенты, я сам подбирал кандидатуры и несу ответственность за каждого.
— Даже за то, что они видят и слышат? — Шатохин усмехнулся.
— Если угодно — да.
— И все-таки, с вашего позволения, я поговорю с людьми.
— Пока здесь распоряжаюсь я, ни с кем вы не будете говорить, и с вами никто.
Весь лагерь, подвинувшись ближе, с любопытством слушал разговор. Девушки шептались, переглядывались, открыто изучали Шатохина. Немногочисленная мужская часть экспедиции молчала. Не будь сейчас профессора, он был уверен, разговор состоялся бы. Но Антропянский своим присутствием исключал возможность разговора.
— А вам не кажется, профессор, — с досадой сказал Шатохин, — что вы берете на себя слишком много и мешаете следствию?
— Мне кажется, молодой человек, это вы пришли сюда и мешаете нормально работать.
Шатохин пристально посмотрел в глаза руководителю экспедиции, пытаясь понять, с самодурством имеет дело или с глупостью, спросил с издевкой:
— Скажите, профессор, вас никогда не били, не раздевали?
— Нет.
— И вы не жалеете об этом?
— Вы что, принимаете меня за ненормального?
— Странно, что не жалеете, — словно не расслышав вопроса, сказал Шатохин.
В лагере больше делать было нечего. Он с сожалением поглядел на толпившихся за профессорской спиной членов экспедиции и побрел прочь из лагеря.
Был полдень, солнце стояло в зените и сильно припекало, когда Шатохин возвратился в поселок.
Настроение было скверное. После неудачного визита к ботаникам он наведался еще на Никонову заимку к старику Тобольжину. Старик был не местный — нежемский, а под Черданск переселился лет десять назад. Историю этого переселения знал весь район. В Кургане у него было два сына. Когда он овдовел и ему исполнилось семьдесят, сыновья написали, чтобы продавал дом и перебирался к ним. Не переносивший одиночества, обрадованный старик так и поступил. В спешке отдал свой добротный пятистенок за полцены и подался в Курган. Первые месяцы, действительно, жилось хорошо, а потом пошло вкривь-вкось. Был он колхозник-артельщик и пенсию заслужил с гулькин нос. Выходило, иждивенец прибыл. Сыновья под напором жен дружно отсылали его, словно футбольный мяч, друг другу. И в один прекрасный день подвели черту, посоветовали ему отправляться в интернат для престарелых.
