Во-вторых, Леонтьев ждал от публики не одобрения – он не только был согласен принять противное, но и желал его – борьбы, противоречия, спора: он стремился не к согласию с собой, но быть услышанным. Потому его столь и раздражала характеристика «парадоксалист», ведь дав подобную оценку, говорящий избавлял себя от размышления. Леонтьев нуждался в собеседниках, противниках, в напряжении умственной борьбы, а его вновь и вновь относили в какую-то из уже хорошо знакомых клеток тогдашней общественной жизни, квалифицировали как «чужака» или «своего», но и в последнем случае все обстояло далеко не благополучно: ведь, сколь ни заключай в рамки, рассуждающему если не понятно было, то чувствовалось, что этот «свой», «союзник» явно имеет в виду далеко не то, что другие, внешне ему единомыслящие. Поэтому и получалось так, что хотя Леонтьева печатали и «Русский Вестник» Каткова, и «Гражданин» Мещерского, и сам он был, пусть и недолгое время, ведущим публицистом «Варшавского дневника», но и у Каткова, и у Мещерского он так и оставался «стоящим наособицу»: откликаясь на самые обсуждаемые темы момента, Леонтьев не только не становился еще одним «голосом из хора», даже тогда, когда он вроде бы говорил то же, что и другие, чувствовалось, что он говорит это по иным, чем другие, основаниям.
Для того, чтобы писать и рассуждать, Леонтьев непременно нуждался в поводе, он не был из породы теоретиков, способных находить удовольствие в обстоятельном развертывании мысли наедине с собой – все его статьи обязательно отклик, ответ, вопрос – голос в разговоре, неизменно предполагающий собеседника: его монолог не менее предполагает другого, чем диалог, только это будет не оппонент, но ученик. Он предпринимал страстные усилия, чтобы вызывать этот разговор, так, уже в последние годы он откликается на страницах «Гражданина» на полемику Соловьева со Страховым по поводу «России и Европы» Данилевского, вторгаясь в разговор в качестве третьего, но по существу обращаясь к одному Соловьеву (вызывая его на ответ, но так и не дождавшись), и приписав под авторским экземпляром оборвавшихся в печатании статей: «Не окончено; устал весной и бросил […]» (Леонтьев, 1913: 360, прим. 1). Устал – не физически, ведь в это же время он неутомимо переписывается и набрасывает другие статьи, – устал говорить в пустоту: Соловьев, фактически единственный, за кем он признавал интеллектуальное превосходство, тот, разговор с которым ценил едва ли не больше всего, не откликнулся – вместо уходящего в глубину спора получился монолог без адреса. И чем дальше принуждает себя писать Леонтьев, тем более отрывочными становятся статьи, серией реплик – ни к чему договаривать, для себя и в такой форме понятно, для читателя – излишне и уже написанное, ведь и возмущенный подписчик, и благодарный одинаково ухватятся за слова, что «Каткову, Герцену, славянофилам, Данилевскому» «император Николай I дал […] возможность развиваться неспеша и зрело» (
