страшно обдумана, взвешена и решена. Тут и „ватерклозет“ не то что пригодится, но абсолютно необходим» (письмо от 1(?).X.1915).
И уже 15 мая 1916 г., вновь возвращаясь к обсуждению «Уединенного», Розанов пишет Перцову: «А, батюшка (если Бог даст сил), я буду с будущего года продолжать (с 1917 г. – май) „Опавшие листья“. Решил: Все это чепуха. Может быть, правы Вы, но прав и я. У всего свой упор души. У всякого свой путь и судьба».
Рцы признавался Розанову: «В философии Вашей я люблю не ЛЕЙТ-МОТИВ (главный, основной мотив), а сопровождение, те маленькие аккорды, которые: 1) мне по зубам, 2) поражают меня новизною, 3) в коих я чувствую живое биение самой жизни. – А ум – болтун» (письмо от 16.V.1900). Вышедшими двумя сборниками, вероятно, он был бы доволен не менее, чем сам Розанов, стремившийся сохранить все, всему дать место в памяти. Собирая газетную «мимолетность», в переплетении с письмами, которые то отзываются на напечатанное, то проговаривают оставшееся за пределами газеты, это издание позволяет улавливать живое многоголосье прошлого, прикоснуться к реальности «собеседования», ведь всякий автор (и Розанов здесь не исключение) пишет, адресуясь к читателю, реальному или воображаемому, но чувствующему или способному почувствовать родственное авторскому, а следовательно, и понять написанное.
12. Кристи. Исчезнувшее обаяние
[Рец.:] Кристи И. Письма к К.Н. Леонтьеву. Статьи / Составление, вступительная статья, подготовка текста и комментарии О.Л. Фетисенко. – СПб.: Владимир Даль, 2016. – 697 с., ил. (Прил. к Полному собранию сочинений и писем К.Н. Леонтьева: В 12 т. Кн. 2).
Константин Леонтьев с тех пор, как стал писать, страстно стремился быть услышанным – в этом нет ничего удивительного или заслуживающего особого упоминания, за исключением двух обстоятельств. Во-первых, в отличие от многих других пишущих и печатающих, он имел за собой полное право на внимание и хорошо его осознавал, он сознавал, что объективно является одним из оригинальнейших русских мыслителей, тем, кто говорит отнюдь не тривиальное – и при этом делает это мастерски. Он ожидал отнюдь не общего согласия со своими идеями, здесь с ранних своих публицистических опытов Леонтьев признавал, что легкого согласия не будет, он шел против течения и бравировал этим, предпочитая сознательно «парадоксальные», царапающие формулировки. Но по большей части то небольшое внимание, которое ему уделялось, заключалось как раз в обращении к этой внешней стороне, мало что столь раздражало его, как слава «парадоксалиста»: резкая формулировка от своей резкости еще не была логическим противоречием, леонтьевский «парадокс» – лишь нарушение нашей умственной привычки, которая в логическом плане представляет именно сочетание несочетаемого, не вызывающего удивления в силу одного того, что мы не размышляем, не задумываемся над нею, скользя по накатанным путям не рассуждения, но говорения. Напротив, леонтьевский «парадокс», то, что воспринимается подобным образом, – в его собственных глазах лишь результат последовательной мысли, достаточно смелой, чтобы не изменять себе в испуге перед непривычным или перед неодобрением публики.
