Нравственное требование адресовано лишь к немногим – тем, кто обладает нравственным сознанием (и в этом отношении этика Лаврова аристократична). Большинство же руководствуется своими интересами – угнетенные заслуживают защиты не потому, что они добродетельны, а потому, что в отношении их совершается несправедливость и эта несправедливость осознается критически мыслящей личностью. Если она отказывается от действия, то выносит приговор самой себе, а не предает «интересы» угнетенных: их интересы – это их забота, но в данном случае они заслуживают поддержки потому, что являются справедливыми. Быть критически мыслящей личностью значит уже обладать нравственным сознанием, руководствоваться нравственными требованиями – и, следовательно, вопрос, стоящий перед ней, – это вопрос о верности себе, отказываясь от действия, посильного для нее, она отказывается от самой себя.
Возвращаясь к исходному разграничению функционального и сущностного смысла, примечательно отметить, что Лавров оказался прочитан большинством современников в первом ключе, как обоснование действия (сначала народнического «хождения в народ», а затем народовольческой эволюции), и к этому он сам давал многочисленные основания, его понимание необходимого действия находилось довольно близко к распространенным интерпретациям. Однако ускользнувший от большинства современников другой аспект его мысли – понимания этического как пространства негарантированности, этического выбора (т. е. исключающего возможность доказательства, ограниченного лишь обоснованием, всегда остающимся неполным), открытости истории для субъекта, исходящего из своего проекта будущего (истинность или ложность которого обнаруживается лишь postfactum) – особенно примечателен именно нерасслышанностью: поколения читателей Лаврова стремились найти в истории гарантию истинности своего действия, именно в неизбежности и предопределенности находя спасительное основание.
…А по-моему, только и нужно писать «Уед.»: для чего же писать «в рот» читателю.
Розанов В.В. Опавшие листья.
Короб первый (1913)
Писать о Розанове представляется почти избыточным. Он сам рассказал о себе настолько откровенно и подробно, и говорил о себе почти во всех своих «зрелых» текстах, что отыскивать нечто «сокровенное», «утаенное» – напрасный труд. Не потому, что этого не было – что-то не сказалось, нечто забылось, другое припомнилось им неверно или каждый раз по-разному (как бывает у любого из нас, вспоминающего о былом, неизменность показаний, как известно, признак лжеца), а потому, что отбор существенного произведен им самим, он сам рассказал то, что считал нужным для понимания. А спорить в этом с автором книги «О понимании» можно, но вряд ли это будет успешно.
