73)
[65], Мережковский перебрасывает в 1825 г. в Тульчин – передавая роль вопрошающего Юшневскому (
Мережковский, 1990: 443). Или известную реплику «И повесить не умеют как следует», вроде бы произнесенную одним из сорвавшихся в первый раз с виселицы декабристов
[66], Мережковский вкладывает в уста главному персонажу последнего романа трилогии, кн. Валериану Голицыну, причем произносит он их на следующий день после казни, когда ему, переведенному в камеру в Невской куртине, рассказывает об обстоятельствах приведения в исполнение смертного приговора о. Петр Мысловский (
Мережковский, 1990а: 256). Не будем умножать такого рода примеры, поскольку их довольно много, и они демонстрируют по меньшей мере одно важное обстоятельство: Мережковский не просто использует известные ему реплики или сцены, меняя время, место, персонажей, но делает это и в тех случаях, когда читатель с очень большой вероятностью знает о подобной романной перемене. Иными словами, перед нами авторский жест, обратный от обычного для исторического романа, как он сложился со времен Вальтера Скотта
[67], направленный на создание иллюзии достоверности через акцентирование мелких деталей, введение примечаний или авторских оговорок, например через принесение извинений за допущенную неточность в силу невозможности указать действительный ход событий или расположение комнат в давным-давно разрушенном замке (подобное указание на неточность тем самым повышает достоверность всех иных приводимых деталей).
Функция такого рода деталей – как раз «разочарование» читателя, напоминание ему, что перед ним не реконструкция прошлого, не «исторически точные» портреты действующих лиц, но разговор о русской истории, и в первую очередь о русском настоящем и будущем, где обращение к прошлому необходимо для осмысления, а не для музейной реконструкции. Подобные регулярные и заметные любому, имеющему сколько-нибудь обстоятельную историческую осведомленность, читателю нарушения дают возможность автору ввести более значимый анахронизм, когда герои осмысляют свои действия в логике, не свойственной им и их времени.
Уточнив данные формальные, и от того содержательные, детали, мы можем теперь перейти к схеме, выстраиваемой Мережковским. Россия – «царство Зверя». Правда, проблема в том, что «бегство в иное», на Запад или куда-то еще, – не выход[68]. Если угодно, то в России проблема обнаженнее, и именно потому удается осознать, что это не «проблема», это уже уровень трагедии, поскольку «свобода» оказывается требующей внутреннего освобождения: единственная подлинная свобода – свобода религиозная, но она оказывается всеобъемлющей, Христос – царь мира и того, и этого, невозможно разграничить эти две реальности (земную и Небесную) так, чтобы они не соприкасались.
