т. I: VI).
И далее, уже прямо обращаясь к русской исторической проблематике (которая никогда им не отделялась от политической, или, если угодно, то политическая всегда представала как повод для размышлений над всей предыдущей историей): «Когда я писал исследование „Л. Толстой и Достоевский“, я видел или хотел видеть, положительную религиозную силу в русском самодержавии, именно в его связи с русским православием. Так же, как Вл. Соловьеву и Достоевскому, хотя по совсем иным причинам, мне казалось, что русское единовластие есть путь к теократии, к царству Божьему на земле. Я был в этом последователен: утверждая в религии соединение Христа с Антихристом, я должен был утверждать то же соединение в общественности. Но в „Грядущем Хаме“ и „Пророке русской революции“ я уже знаю, что религиозная сила русского единовластия, действительно огромная, – не положительная, а отрицательная, демоническая. Я также знаю, что в непонимании этой силы, в закрытых на нее глазах, в неумении посчитаться с нею – главная причина всех неудач русской революции. Пока борьба со старым порядком ведется в плоскости только политической, как велась доныне, она не может кончиться победою. Думая, что борется с четвероногим, революция боролась с крылатым зверем. Она была земная; а враг не только земной. Вот почему из рук ее выпало оружие так волшебно-бессильно. Наносимые врагу удары, не причиняя вреда, проходили сквозь тело его, как удары шпаги сквозь тело призрака» (Мережковский, 1914: т. I: VI–VII).
Как написал в 1914 г. сам Мережковский, его трилогия «Царство Зверя» – о «будущих судьбах России», несмотря на то что по формальным признакам перед нами два исторических романа и историческая пьеса. В данном случае следует обратиться к отмеченной уже современниками специфике романной манеры Мережковского, с одной стороны, он автор весьма образованный, и если его в чем и можно упрекнуть, так это скорее в избыточном демонстрировании своей «учености», в том, что персонажи разговаривают у него цитатами из мемуаров и писем. Но «широкое образование, постоянно им наполняемое, делало из него […] не ученого, а только дилетанта, но дилетанта высокого качества. Мережковский перечел и изучил бесконечно много книг и специальных исследований, всюду, однако, беря то, что ему нужно, что соответствует его темам» (Зеньковский, 1999: 338)[64].
С другой стороны, и на эту особенность уже указывает замечание В.В. Зеньковского, Мережковский и берет, и демонстрирует вовне ученость ровно там и в той степени, в какой он считает это нужным, более того, историческая точность не только не самоцель, но нарушается и там, где ее соблюдение, на первый взгляд, не представляло для автора никаких затруднений. Так, известную по воспоминаниям Л.Ф. Львова (чиновника Министерства государственных имуществ, командированного в 1839 г. в Восточную Сибирь для рассмотрения положения государственных крестьян, и там достаточно близко познакомившегося со многими декабристами) сцену, когда опьяневший Лунин в возке принялся бормотать молитвы по своему требнику и на замечание спутника, которому было «очень странно, что он, который только и повторяет о желании меня видеть католиком, сам не стыдится при мне бормотать свои молитвы, будучи совершенно в пьяном виде», отвечал: «Я сейчас мертвецки пьяный перед Богом!» (
