«[…] г. Иванов-Разумник рассказывает сложно, длинно, скучно, но основательно. Читатель соглашается с ним гораздо ранее, чем дочитывает до конца его фельетоны. Да, в сущности, едва ли кому-нибудь в России не было ясно и до Иванова-Разумника, который только подвел resumé общему мнению» (Розанов, 1995: 498).
Даже Б.К. Зайцев, очень тепло написавший к столетию Д.С. Мережковского, считает нужным заметить:
– во-первых, что со своих юношеских лет, когда довелось прочесть «Л. Толстого и Достоевского», и чтение это было «для меня неким событием», «частью моей жизни», он «не перечитывал с тех пор» ее, «да несколько и боюсь перечитывать: так много времени ушло, так изменился сам, так изменилась жизнь, что и не хочется, чтобы изменилось впечатление»;
– и, во-вторых, признать: «некая схема в писании его и тогда чувствовалась: „Тайновидец плоти“, „Тайновидец духа“ – Мережковский любил такие вещи» (Зайцев, 1991: 483–484).
Слова Зайцева из мемориальной статьи служат ясной констатаций, что как писатель Мережковский остался в своем времени, при всей теплоте, это отзыв о другом времени и отзыв о человеке, пытающийся прояснить, почему он не только мог иметь влияние «некогда», но и за что его можно с теплом и нежностью вспоминать десятилетия спустя после его смерти. Отзыв тем более необходимый, что в случае Мережковского нам трудно пробиться за его тексты, в отличие от многих своих современников, он в первую очередь был писателем, интереснее в книгах, чем в жизни. Не случайно и то, что Мережковский не оставил ни мемуаров, ни развернутой автобиографии, настойчиво утверждая, что автобиографией писателя являются его книги (см.: Холиков, 2012: 89–100).
Но то, что представляется радикальным недостатком с точки зрения литературной, может стать достоинством с позиций истории общественной мысли – схематизм, присущий Мережковскому, спустя десятилетия отталкивающий от него читателей, в свое время представлялся ясностью, причем той, в которой нуждается публика, находившая в таких противопоставлениях схему, позволяющую классифицировать реальность вокруг себя, удобную (и в силу этого – простую, если угодно – примитивную) матрицу, в которую есть смысл вглядеться теперь внимательнее, поскольку она оказывается ценной с точки зрения исторической реконструкции, исторического понимания того времени, когда данный схематизм был привлекателен (чтобы в дальнейшем смениться иным схематизмом).
О «кратчайшей схеме написанного» им к 1914 г. Мережковский отзывался так:
