В 1913 г. Дурылин цитировал славянофила А.И. Кошелева: «Без православия наша народность – дрянь. С православием наша народность имеет всемирное значение». Но тогда слова эти звучали лишь обличением той части интеллигенции, что стремилась восславить русскую народность, убрав из нее «православие» или же сведя его лишь до «культуры», Дурылин тогда стремился показать (и уверить себя самого), что «русская народность» это и есть православие, и желание быть «народным» есть по самой логике вещей потребность быть православным. В 1920-е та же фраза зазвучит для Дурылина совсем иначе, в эти годы его постоянным спутником в размышлениях станет Леонтьев, а русское православие теперь предстанет имеющим ценность лишь в той мере, в какой оно является православием, историческим, локальным раскрытием вселенской, универсальной истины, окажется, что «русским» можно быть и без православия, вот только зачем им тогда быть…
[Рец.:] Дурылин С.Н. Рассказы, повести и хроники / Сост., вступ. статья и коммент. А.И. Резниченко, Т.Н. Резвых. – СПб.: Владимир Даль, 2014. – 863 с.
Дурылин С.Н. Статьи и исследования 1900–1920 годов / Сост., вступ. статья и коммент. А.И. Резниченко, Т.Н. Резвых. – СПб.: Владимир Даль, 2014. – 895 с.
Сложность, цветение культуры, о которой тосковал и которую так любил один из главных для С.Н. Дурылина авторов – К.Н. Леонтьев, – это не столько «множественность имен», сколько «множественность памятей», множественность времени (времен), а «памяти» потому, что существуя сейчас, мы видим лишь немногое (а видя многое, сводим его до немного), нам необходимо действовать, а для этого требуется ограничить знание (и понимание), свести его до «насущного». «Память» в своей множественности, в разнообразии форм оказывается способной быть если не бесконечно, то во много раз большей «памятуемого» сейчас (т. е. ради чего-то, сейчас необходимого), она дает глубину «памятуемому», «припомненному», в возможности иного припоминания, в знании о том, что есть и другие памяти (начиная с памяти другого и вплоть до архива или случайно забытой – и потому удержанной для памяти – бумажки).
Прошлый век прошелся по России разломами памяти – исчезновением (долговременным или полным) возможности за «памятуемым» восстановить, ухватить иную «память», ту самую сложность прошлого, которая фиксирует разновременность и разноуровневость существования. Ведь память является феноменом социальным – это постоянные усилия по запоминанию (и забыванию), когда разные группы и институции имеют «свои памяти», а воспоминание – процесс переговоров (начиная с переговоров с собой, с работы над тем, какое место отвести данному воспоминанию, как реконструировать его из нескольких, фиксируемых направленным вниманием и выхватываемым из расплывчатого фона деталей, или же, напротив, посреди резких черт ясной картины – чужой нам, но памятуемой нами – попытка ухватить, навести резкость на деталь, мешающую отчетливой картине, но именно потому и ценную, что кажется единственной на ней, принадлежащей нам самим). Исчезли или были целенаправленно уничтожены многие группы, обладавшие своей памятью, а в других случаях и группы, и отдельные люди культивировали разрыв, беспамятство (где «разрыв» оказывался отчетливым следом «памяти», не заменяющим ее, поскольку он свидетельствует о самом наличии «памятуемого» в иных формах – это «память», от которой отрекаются, которая либо сохраняется негативно, либо вопреки, в обмолвке, либо в чужой памяти, начиная от памяти «соглядатая» вплоть до памяти того, кому не ведомо, что именно об этом ему надлежит забыть).
