Как и обещал, я на следующий день заявился на каюрню. Собаки поначалу не признали меня — что ни говори, а месяц — это срок — и подняли было лай, но быстро разобрались, кто есть кто, и снова улеглись в своих углах. Не лег только Дик. Насторожив уши, он, не отрываясь, смотрел на меня, и в его глазах перемешались удивление, радость, неверие. О чем говорила эта смесь столь разных выражений? Только об одном: хотя мое появление и было для Дика неожиданным, оно в то же время явилось тем, чего он ждал изо дня в день. Ничто — ни новая обстановка, ни сложности обживания, ни скрытая борьба за первенство ни на миг не заслонили этого ожидания, и можно было лишь догадываться, какие чувства обуревали в ту минуту преданную душу Дика.
Я понял, что обещания не подходить к Дику, которые я дал Кулакову, — глупость, обещания безответственного человека, черная неблагодарность по отношению к существу, не могущему на словах высказать ни жалобы, ни протеста, а живущего лишь надеждой на встречу с тем, кому сызмальства были отданы все привязанности и все страсти одной-единственной любви, какой только и любят животные.
— Ты как хочешь, Женька, а я подойду, — сказал я.
Кулаков бросил на меня свирепый взгляд, но я, взглядом же, успокоил своего непреклонного друга. У меня возник план, как сделать все так, чтобы и овцы остались целы, и волки были б сыты. И, не давая Кулакову время на раздумье, я направился к углу, где лежал Пират. В этом-то и заключался смысл моего плана: я решил обласкать всех собак по очереди и, продемонстрировав тем самым уважение к равенству и демократии, добраться в конце концов до Дика.
— Пират, Пиратушка, — сказал я, присаживаясь перед вожаком на корточки и гладя его по голове.
Пират вильнул хвостом и поднял на меня глаза, стараясь понять, чего я хочу.
Кулаков, оценивший мой замысел, с интересом следил за моими действиями, а я тем временем, переходя от одной собаки к другой, все ближе подбирался к Дику. Он по-прежнему не сводил с меня глаз, тоненько поскуливая от нетерпения. И когда я наконец подошел к нему, сунулся холодным носом в мои ладони и стал торопливо лизать их, словно боялся, что я вот-вот уберу руки.
— Ну что ты, что ты, Дик, — бормотал я растроганно, склонившись над ним и трогая его лоб, брови, загривок и поврежденное ухо. Я жадно разглядывал Дика и нашел, что он чуть-чуть похудел, но что это никак не отразилось на его мощи. Наоборот, от ежедневной тяжелой работы его мышцы налились новой силой и так и перекатывались под кожей. Грубее стала и его шерсть — ведь теперь Дик постоянно находился на воздухе, и за месяц с лишним ветер и снег продубили его основательно.
