Мы затянулись раз и другой, после чего Кулаков спросил:
— У тебя договор когда кончается?
— В мае, — ответил я, удивившись такому вопросу.
— И куда же подашься?
— Сначала в Ленинград, в контору, а потом к матери в Калининскую область. Два года дома не был. За один год возьму компенсацию, а за другой отгуляю. Может, на юг съезжу. А там видно будет.
— А Дик? С собой возьмешь?
Ох и Кулаков, ох и дока! Вон куда удочку закинул! Ему, оказывается, надо знать, куда я дену Дика!
Вопрос этот был решен давно — Дик останется здесь, с собой его не потащишь. Мало ли как распорядится судьба. Меня могут оставить работать в том же Ленинграде, где Дику, привыкшему к воле, жизнь будет не в жизнь. Но сказать Кулакову сию же минуту, что отдаю, мол, Дика тебе, у меня язык не поворачивался. Слишком неожиданно возник разговор. И все же надо было отвечать, а не прятать, как страус, голову в песок.
— А Дика, дорогой мой Женька, тебе оставлю.
Кулаков щелчком отбросил окурок.
— А раз оставишь, ко мне с ним больше не ходи. Один — хоть каждый день, а с ним нет. Ты думаешь, чего мы сюда приперлись? Не хочу, чтобы собаки видели Дика с тобой. Нечего им лишний раз на него злобиться. Так что или сразу отдавай его, или держи дома. А будешь приводить — собаки его потом ни за что не примут. Понял?
Еще бы не понять. Приводя Дика, занимаясь с ним на виду у собак, я тем самым ставил его как бы в исключительное положение, и это было собакам против шерсти. Они сидят прикованные, а кто-то разгуливает перед самым их носом да еще и огрызается! Могла повториться история с Веселым, и для пользы дела Дика, конечно, следовало бы оставить у Кулакова сразу, но я при всем желании не мог решиться на это. Свыкнуться с мыслью, что Дика так и так придется отдать, нужно было постепенно, исподволь. Резкая перемена не принесет ничего хорошего ни мне, ни Дику. Особенно ему. Посади его сейчас на цепь — да он тоской изойдет, я его знаю. Он и теперь-то понимает, что говорят о нем, — вон как уши навострил. Нет, сейчас я его не отдам. Доживем до зимы — дело другое. Зимой начнется работа, и Дик будет не так скучать, а пока пусть живет у меня и ни о чем не думает.
Обо всем этом я и сказал Кулакову, и он согласился со мной. Как говорится, мы ударили по рукам, и уж тут чего терзаться, но тем не менее разговор растревожил мне всю душу. До этого разлука с Диком представлялась мне чем-то почти нереальным, во всяком случае такой отдаленной, что даже и не волновала. И вдруг выяснилось, что нам осталось жить вместе всего три месяца. Да какое три, два с половиной — пол-августа, сентябрь и октябрь. Думая об этом, я принимался ругать себя. Для чего, спрашивается, отдавать Дика зимой? Почему не подождать до весны, до мая? Уеду, и пусть делают, что хотят. Но я тут же возражал себе, оправдывал свое решение суровой необходимостью и тем, что за зиму еще сильнее привяжусь к Дику, и тогда расставание будет слишком тяжелым.
