– Ну и ладно, – ответил он. Его силуэт обрамлял свет из коридора и вид его испещрённого морщинами лица с этими запавшими глазницами и унылыми горящими глазами придавал ему то выражение умиротворенной мудрости, которым так запомнился мне наш отец в его славные времена.
– А что с той девушкой, – спросил я, поддаваясь панибратству момента, – которая пришла сегодня последней?
Он преобразился. Теперь он смотрел на меня с каким-то недоумённым, отсутствующим выражением, как если бы разглядывал меня в подзорную трубу, но с обратного её конца. – Что за девушка? О чём ты?
– Ну та ... на вид совсем малолетка, в белой «аляске» и меховых полусапожках. Последняя. Последняя из посетителей. Просто интересно, ну ... какие у неё могут быть ну... проблемы, раз она пришла на какую-то процедуру или чего там ещё…?
– Знаешь что, Рик, – сказал он, вернув своему голосу прежний тон глубокой заморозки. – Я ведь пытаюсь дать тебе шанс не только ради памяти об отце, но также и ради твоего собственного блага. Но у меня есть к тебе одна просьба: не суй нос в дела моих пациентов. И не подумай, что это лишь просьба.
Следующее утро встретило нас холодным дождем, покрывшим коркой льда крышу нашей машины и снежной кашей – тротуар перед домом. Я стал было уповать на то, что дрянная погода отпугнёт христофанов, но нет, с благоговением поглощенные своим мученичеством они ждали нас на своём месте в желтых дождевиках и зеленых резиновых сапогах. Когда на парковку въехала наша машина, никто из них не ринулся к ней – все они, пять мужчин и три женщины, лишь стояли и со злобой глазели на нас. Стоило нам покинуть машину, как ледяной дождь стал хлестать нас по лицам, но невзирая на это, я, кинув взгляд через паркинг, всё же засёк того бородатого детину, который вчера гнался за девчушкой в белой «аляске». Подождав, пока не убедился, что точно привлёк его внимание и что он собрался уже прогорланить одно из своих хамских христофанских обвинений, я резко вскинул в его сторону кулак с вытянутым средним пальцем.
Из-за гололёда на дорогах мы были первыми прибывшими в клинику, поэтому, как только брат исчез в святая святых своего кабинета, я быстро подошел к столу секретарши и пролистал лежащий на нем журнал регистрации пациентов, где в глаза мне бросилась последняя за вчерашний день запись в графе времени: «16:30», а в графе пациента –аккуратно выведенная прописными печатными буквами синим грифельным карандашом запись: «Сэлли Странт» и ниже номер её телефона. Потратив на это ровно десять секунд, я так, будто бы ничего и не было, в подсобке напяливал на себя медхалат. «Сэлли Странт», – бубнил я про себя, – «Сэлли Странт», – повторял я снова и снова. Я ещё ни разу не встречал девушки с именем «Сэлли» – оно было каким-то старомодным, каким-то сентиментальным, словно из детских книжек про «Дика и Джейн и Сэлли», и именно благодаря этой старомодности и сентиментальности оно идеально подходило для девочки-малолетки, влипшей в историю где-то среди мрачной задрипанной и заснеженной глухомани Среднего Запада. Она не была девицей с модным именем типа Эмбер, Кристл или Шэнна из центра какого-то мегаполиса, она была Сэлли из захолустного Детройта – вот чем она меня зацепила. Ведь я же видел личность, нареченную этим именем, а также видел и ту женщину, что дала жизнь этой личности. «Сэлли, Сэлли, Сэлли». Её имя звенело в моей голове и тогда, когда я судачил с Фредом или медсестрами, и когда я тянул всю эту рутинную работу, которую я уже стал воспринимать как гнетущую и ограничивающую, словно тюремный срок.
