Артисты, покачиваясь (от качки вагона, исключительно от нее, от разболтанности императорских железных дорог!), вынесли трагика, потерявшего способность передвигаться самостоятельно, и тогда Клодет, наконец, решилась. Одев свое лучшее белье (это был такой ужас, как она сейчас понимала!), резко распахнула дверь в купе Десницкого, который самозабвенно целовался с Никишей Нифонтовым, тем самым молодым актером, что так ей понравился в роли Жадова и который, собственно, и направил ее к режиссеру, после чего жизнь самарской провинциалки кардинальным образом изменилась. Между прочим, в списке претендентов на лишение невинности этот Нифонтов шел вторым номером.
И как после этого не жаловаться на чудовищное невезение? Это ли не фатум, не злой рок?
Клодет демонически (во всяком случае, ей так казалось) расхохотавшись, задвинула дверь купе. И тут же пожалела, что сделала это слишком громко и чересчур нарочито.
Оказывается, об этой наклонности режиссера знал весь театр. Боже, какая она была дура!
Так и начала свое служение в театре девицей.
Актеры никогда не говорили «работаю в театре» или «играю в театре», это было уделом дилетантов. Профессионалы говорили: «Служу в театре».
А девственность потеряла очень быстро, глупо и неловко, с каким-то театральным критиком, после очередной премьеры пригласившим ее «в номера». Ей было все равно, пусть будет критик, лишь бы избавиться от тянущего чувства собственной женской неполноценности. Удивилась только, что это так больно и совсем не приятно. Но, конечно, не смертельно, надо – значит, надо. Замуж она не собиралась, так что хранить этот смешной кусочек кожи было совершенно не для кого.
Из-за этого ли паровозного конфуза, по какой ли другой причине, артистическая карьера как-то не задалась. В двух спектаклях – символистских, полных неясных намеков и туманных аллегорий – звучали ее романсы. Она выходила на сцену в нежно-голубом ниспадающем платье и пела под звуки рояля слова, которые когда-то казались очень важными и глубокими, а теперь казались пошлыми и наивными. Чуть не каждый вечер она плакала у себя в уборной от того, насколько жидкими были аплодисменты, которыми ее не приветствовали, а прогоняли со сцены. Так ей казалось, во всяком случае.
Она хотела играть серьезные трагические роли, а не просто выходить как певичка в кафе-шантане, но Десницкий не торопился продвигать юное дарование и вообще оказался довольно противным.
Зато Москва – красавица! После сонной Самары, заполненной некрасивыми толстыми людьми, древняя столица производила впечатление веселой разбитной бабенки, немножко пьяной и очень развратной. По улицам катились не только извозчики на резиновых шинах, но и лихие авто, сверкающие колпаками колес. В этих авто сидели затянутые в кожу молодые люди в огромных темных очках и кожаных же фуражках. От них пахло опасностью и кокаином.
