В остальном я был больше чем доволен. Я жил так, как дома никогда не жил, — это относилось главным образом к еде, а также к тому, что дома я никогда еще не спал на такой постели: на простыне, под настоящим одеялом, да еще на железной койке, предназначенной для меня одного!
Вставали больные часов в семь утра — было еще темно. Умывались и шли в столовую — широкий коридор, в котором стоял длинный стол, сколоченный из досок, а рядом с ним деревянные скамейки.
Больные получали — сразу на весь день — хлебный и сахарный паек: сахару — три куска, хлеба — два фунта (восемьсот граммов), причем одним выдавался только черный хлеб, а другим, по предписанию врача, фунт черного и фунт белого. Мне белый хлеб не полагался, но я не тужил: человек, который сопровождал меня в больницу, дал мне целых три рубля на мои личные расходы — это от Погодина. И в тот самый час, когда больные получали свои пайки, на пороге больничной столовой появлялась булочница с большой корзиной мягких и еще не остывших французских булок. И так как у меня в руках неожиданно оказалось целое состояние, то я каждодневно мог покупать пятикопеечную французскую булку.
Чай с белым хлебом или с булкой — это и был наш неизменный завтрак. Ничего лучшего я и представить себе не мог. Словом, мне никогда еще не приходилось жить так роскошно, как в ельнинской уездной больнице.
3
И все же очень скоро, несмотря ни на что, я сильно затосковал по дому. Уныло я сидел на своей койке, уныло бродил по коридору, все время думая об одном и том же: а не уехать ли мне отсюда? Во время ежедневных обходов врач даже не подходил ко мне, ни о чем меня не расспрашивал, хотя с другими больными он и разговаривал, и осматривал их, и даже, случалось, отменял одно лекарство, заменяя его другим. А у меня никаких перемен. Зачем же тогда, думал я, больница? Для того только, чтобы три раза в день принимать все одно и то же лекарство? Но это я могу отлично делать и дома, если только мне дадут домой это самое лекарство. А без булок как-нибудь обойдусь…
К этому примешивалось и другое: мне нечем было занять себя. Писать и читать нельзя: запретили, говорят, вредно. Да и сам я боялся взять книгу в руки, если случайно она и попадала в больничную палату.
Не знаю, сколько времени я еще раздумывал бы, если бы не один случай. В нашу палату вошел фельдшер. Он остановился около моей койки, на которой я сидел, и хитро подмигнул другим больным: смотрите, мол, что сейчас будет. И те с любопытством поглядывали то на меня, то на фельдшера.
