Воистину, женщина захочет – сквозь скалу пройдет!
«Не вмешивайтесь!» – предупреждал меня святой Иссэн. Но он же и сказал: «Слово нужно держать, у нас нет выбора.» Я стоял в доме, где мать уморила голодом двух дочерей, желая, чтобы выжил сын. Я стоял в доме, где сын морил голодом бесполезную мать – и, не дождавшись печального конца, решил поторопить приход смерти. Я стоял в доме, где на моих глазах пытались накормить голод во плоти, живой обезумевший голод, вышний приговор, а значит, что я мог сделать?
Ничего.
– Кушай, бабушка…
– Нет! Не давай ей! Ешь сам!
– Вот…
Арэта протянул старухе плошку. Скрюченные пальцы потянулись к рису и абрикосам, отдернулись, потянулись вновь. Ветер прошел по моим волосам, хотя в спальне не было и признака сквозняка.
Пальцы, похожие на когти, коснулись замурзанной щеки внука.
– Ешь сам, – сказала старая Котонэ, повторив слова невестки, обвисшей в моей хватке. – Ты растешь, тебе надо много кушать. Ешь, маленький, бабушка не голодна.
Гроза отступала.
Барабаны моего тезки, бога-громовика Рэйдена, еще басовито рокотали в поднебесье, но грохот их мало-помалу затихал, удалялся на запад, в сторону моря. В прорехи туч, гонимых верховым ветром, вонзились косые лучи солнца. Уперлись в землю золотыми стропилами, поддерживая быстро светлеющую крышу небосвода.
Мокрый луг перед храмом засиял. Бесчисленные капли на траве сверкали и переливались, словно россыпи драгоценных камней и перламутра. Разбухший от дождевой воды ручей играл солнечными бликами.
По ручью с торжественной медлительностью плыла табличка. Посмертное имя было начертано несмываемой, ярко блестевшей тушью.
Мэмору сидел под ивой на берегу. Нам не пришлось его вязать и тащить: разносчик явился к храму доброй волей. Идти ему было тяжело, ноги держали плохо, подкашивались, но от помощи Мэмору отказался наотрез. Он даже помылся перед выходом и оделся в новенькое платье светло-кремового цвета. Должно быть, лучшее, какое нашлось в доме. Одежду покрывал легкий контурный узор из листьев плюща.
Кусочек осени посреди весны, уже готовой стать летом.
Мэмору был тих и молчалив. Сидел, слушал слова молитвы, долетавшие из храма. Смотрел на воду. Когда табличка с именем поравнялась с ним, голос настоятеля у алтаря Каннон возвысился, обретя сходство с печальным кличем журавлиного клина. Разносчик глубоко вздохнул, провожая табличку взглядом, поник головой, но сразу выпрямился. На лице его печаль мешалась с облегчением, сожаление – с надеждой. Не знаю, какой художник сумел бы это изобразить. Разве что великий мастер, какие наперечет по всей Чистой Земле.
