.
Его популярности способствовало и то, что он был очень хорош собой – он походил на рок-звезду второго эшелона, хотя мне всегда казался каким-то беспозвоночным, как морской конек; при входе в комнату он всегда сутулился. Волосы у него были длинные и всегда идеально чистые. Боуна отличало то, что хоть он и умел очаровать власть предержащих, его никто особенно не любил. Обычные люди его не интересовали, и он им не нравился. Он беззастенчиво подлизывался ко всем, от кого ему было что-то нужно. Когда в тот день он пришел к нам домой, я сразу это поняла.
Но была у Натаниэля еще одна особенность – из всех моих знакомых он один понимал, как важно втереться в доверие к жене. Он действительно знал, что если жене влиятельного человека он не понравится, все пропало. В день нашего знакомства десять лет назад, когда Боун еще был совсем молод – лет тридцать с небольшим – и приехал к нам за город, чтобы обсудить возможность написать официальную биографию Джо, он привез мне маленький подарок.
– О, миссис Каслман, погодите, – сказал он, стоя у нас на кухне. Я только что впустила его в дом; мы ждали, когда Джо спустится – ждать пришлось довольно долго. С тех пор, как к Джо пришла слава, он любил заставлять людей ждать. – Чуть не забыл. – (Ага, конечно, забыл он.) – Это вам. – Он достал из заднего кармана красивую старинную черно-белую открытку, раскрашенную вручную: девушки на сцене актового зала колледжа Смит, 1927 год. Надпись на обороте гласила: «Веселье в Нортроп-Хаусе».
– Нортроп! – воскликнула я. – Я там жила.
– Я знаю, – с улыбкой ответил он.
Если бы я увидела эту открытку, скажем, на блошином рынке, я бы сама ее себе купила. Подарок был выбран с умом, но я сразу прониклась антипатией к Боуну и почувствовала в нем смутную угрозу. Все время, пока он находился в доме, стоял на кухне в своих джинсах и сапогах из змеиной кожи и пил холодный чай, который я ему налила, мне было неуютно.
С тех пор, как у Джо вышла первая книга, вокруг него всегда вертелись молодые люди; они порхали, кружились и плясали рядом, но вместе с тем завидовали ему и втайне надеялись его обойти. Большинство из них писали свои романы – длинные, многословные книги с претензией на величие, тяжеловесные, как переношенные младенцы. Натаниэль Боун, как выяснилось, тоже писал роман, целых два года, но работа не шла. Он сам понял, что в книге, так сказать, «слишком много букв». «Слишком много мыслей», – сказал один его друг; такая критика не показалась Боуну обидной. «Не бросай это дело ни в коем случае», – продолжал друг, – «но может, попробуешь себя в документалистике?» Так Натаниэль Боун и оказался на пороге дома Джозефа Каслмана, которому писал еще с колледжа. Его первое письмо было адресовано в издательство; нам его переслали, когда Боун учился в Йеле на втором курсе.
