Лавджой вдруг повернулся ко мне – я, честно говоря, даже не думала, что он меня узнает, – и произнес странным плоским голосом:
– Джоан, Джоан, волынщика дочь, двух свинок украла и бросилась прочь! – А потом добавил: – Ты зачем украла свинок, Джоан?
Другие мужчины в нашем кругу тихонько рассмеялись, включая Джо, хотя шутка была совсем не смешная. Зато я явственно почувствовала враждебность Боба Лавджоя, направленную на меня. Мол, что она тут делает, какая-то жалкая ассистентка редактора? Как угораздило эту точилку для карандашей, этот ходячий скоросшиватель, эту читательницу рукописей из помойной кучи выйти на площадку пожарного выхода с нами, с мужчинами?
– Ничего она не крала, – вмешался Джо. – Это очень добросовестная девушка. Я за нее ручаюсь. К тому же, Лавджой, она очень умна и пишет превосходные рассказы.
– Это замечательно, – ответил Боб Лавджой, – в литературе женщин не хватает. Хотя должен признать, в последнее время появилось немало очень достойных писательниц.
Он должен был это признать, и я порадовалась, что он чувствовал за собой такое долженствование. Лавджой почтительно упомянул нескольких современных писательниц, чье творчество принимали всерьез: импозантную драматургиню, писавшую пьесы на политические темы, с лицом, как у морской черепахи; поэтессу, страдавшую внезапными приступами саморекламы – та приходила на чужие книжные презентации и устраивала там свои собственные незаявленные чтения; и романистку, что описывала жизнь маленьких городков с упоением местной сплетницы. Последняя производила зловещее впечатление, как дети из «Поворота винта» [20]; казалось, однажды она непременно покончит с собой, я не удивилась бы, узнав, что это случилось.
При желании я могла бы представить свой список писательниц, внесших важный вклад в литературу: первой приходила на ум Мэри Маккарти с ее невероятной прозой, точеными скулами, волосами, забранными назад и открывающими длинную, как у мадонн с полотен маньеристов, шею; с ее многочисленными публичными связями с влиятельными мужчинами. Это последнее внезапно показалось самым важным; без этих связей Маккарти была бы слишком независимой, слишком экзотичной и менее притягательной. Я знала, что она очень красивая и производит сильное и даже пугающее впечатление; мужчинам наверняка трудно было найти способ ее высмеять, и едва ли кто-то осмеливался это сделать.
Нет, они не смеялись над ней; они ей восхищались. Считали ее равной и в ее присутствии или молчали, или от волнения становились многословными, ощущали необходимость ее уболтать. Самим фактом своего существования она, казалось, опровергала все стереотипы и отражала стрелы мужчин, которым не давал покоя сам факт, что такие женщины существуют. Твердости ей было не занимать: а как же иначе она бы могла заниматься и политикой, и искусством, влегкую прожевать и то и другое, не сломав зубы? Она и еще две писательницы, тоже известные в литературном мире, хоть и менее, чем Маккарти, умели держаться так, что их талант сиял, делал их неотразимыми и открывал перед ними двери, на которых отчетливо значилось:
