— Ишь ты какой горячий! — возразил Рюдигер. Он взглянул на Брозовского.
— Готовых рецептов не бывает, — сказал Брозовский. — Но действовать надо умно. Сегодня так, а завтра иначе. В зависимости от обстановки. — Теплая ласковая улыбка появилась на его лице. — И, главное, не сдаваться, привлекать к делу лучших. Это, конечно, трудно, но полезнее длинных речей. Мы, пожалуй, могли бы немного поднажать. Если будем чересчур осторожничать, далеко не уедем. Лучше всего и продавать и раздавать. В шахте будем продавать, сперва побеседовав с каждым. А остаток — раздавать у ворот всем желающим. Одно другому не помешает. Наша ячейка достаточно сильна. Ну, а по столу мы трахнем потом. Согласен, Генрих? Уверен, письмо сделает свое дело…
Пауль Дитрих сиял. Тут же принялся подробно рассказывать, как представляет себе продажу газеты. Даже в клети он все еще крепко держал одной рукой Брозовского, другой Рюдигера и говорил без умолку.
По всему стволу шахты раздавался трубный глас Юле Гаммера:
— В следующий раз я уж не забуду посчитать и этого парня!..
Гетштедтская улица карабкается в гору, почти такую же крутую, как отвалы мансфельдских шахт, чьи высокие пирамиды широким полукругом опоясали город. Она начинается в центре города — внизу, у рыночной площади. А рыночная площадь в Гербштедте такая, что ее и площадью-то не назовешь: это просто небольшая, причудливой формы площадка у подножья горы. Вокруг нее теснятся, лепятся, лезут друг на друга домишки. А улица, минуя серую, ветхую, как бы нахохлившуюся ратушу, извиваясь и виляя в лабиринте домов, взбирается вверх. Кажется, будто она пытается крадучись выбраться из города. Ее горбатая шлаковая мостовая сверкает, словно серое полированное стекло, а после дождя отливает светло-голубым. Об этой улице еще много раз пойдет речь.
С этой улицей горняки маются уже несколько столетий. Тяжело отдуваясь, тащат они ручные тележки вверх по крутому склону на свои огородные участки. Справа и слева притулились низкие домики. Сотни лет гнетет их ненавистная гора. Кажется, будто она пытается силой оттеснить домишки на середину улицы, чтобы они не мешали ей свободно дышать. Все они похожи друг на друга и выглядят, как пряничные палатки на ярмарке. Каждый год перед троицей хозяева красят их заново, одни — в светло-зеленый, другие — в бледно-голубой цвет поредевшего облака, многие — в белый, с кремовым оттенком. Напоследок в ведре разводят сажу, и свежепокрашенный цоколь отливает черным бархатом. Глиняные заплаты закрашиваются, и улица во всеоружии готова встретить весну. Упрямо, слегка наклонившись вперед, дома с новой силой упираются в гору и безжалостно теснят узенький тротуар, с трудом пробирающийся под окнами, будто хотят на нем выместить все обиды, которые причинила им гора.
