, замечательно, что даже в сталинские времена ценность товарищества могла почти легитимно вступать в конфликт с высшими идеологическими соображениями. Что уж говорить о других, если и сам товарищ Сталин в широко известном разговоре с Пастернаком по поводу судьбы Мандельштама упрекнул поэта то ли в том, что он «плохой товарищ», то ли в том, что тот «не сумел защитить товарища», то ли сказал, что «мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей»
158? Насколько бы ни был мифологизирован этот диалог, показательно, что практически во всех вариантах всплывает тема товарищества и дружбы как высшей ценности, которой не следует поступаться ни при каких обстоятельствах. Эта максима получает одобрение со стороны человека, который олицетворяет верхний идеологический этаж советской моральной пирамиды. И она же остается одной из норм, сохраняющих свое высокое значение в постсоветской России. Поэтому неудивительно, что при переходе от советского времени к ситуации «пост-» «дружеские связи сплошь и рядом легли в основу новых сообществ, проектов и начинаний», «творческая дружба воспринималась как гарант освобождения от официозно-номенклатурного доминирования, как символ свободного выбора и моральной чистоты», а «дружеские узы мыслились и как альтернатива капиталистическим порядкам, традиционно воспринимаемым как угроза свободному творчеству, основанному на вдохновении и бескорыстном служении»
159. Еще менее удивительно, что люди, превыше всего ценившие личную дружбу, ни при каких обстоятельствах не «сдававшие» своих и, главное, находившие по этому поводу полное понимание среди большей части своих сограждан, совсем не случайно вскоре после крушения СССР оказались на вершине власти. Других у нас с вами не было.
Следует отметить немаловажную моральную установку, которую, осознанно или нет, культивировало советское воспитание. Это была, условно говоря, партизанско-шпионская мораль с гуманистическим наполнением. Ряд социально значимых норм культивировался таким образом, что они прямо или косвенно связывались с противостоянием враждебному окружению малых социальных групп, то есть существовали «только для своих». Если примеры героизма легко было взять из советской литературы социалистического реализма, то примеры сострадания и понимания другого человека встречались в ней намного реже; поэтому их приходилось брать из произведений, описывающих дореволюционную или иностранную жизнь. Кукулин акцентирует внимание на том, что «в этом случае образцами <…> оказывались дети, действующие во враждебном окружении; это менее значимо для повести „Слепой музыкант“ и важно – для понимания „Детей подземелья“ и „Комнаты на чердаке“. Таким образом, действие „в тылу врага“, как ни парадоксально, оказывалось одним из базовых структурных образцов для усвоения в советской школе конца 1940-х этических норм и навыков общественного поведения»
