Эпоха добродетелей. После советской морали | страница 52

Наконец, социализм и коммунизм в их советском варианте, за немногими исключениями, были слишком сухи и в плохом смысле «теоретичны». Классика же выглядела гораздо доступнее, понятнее и ближе – она скорее завладевала воображением, формируя тем самым как личность, так и способы осмысления прошлого, настоящего и будущего. Да и не только классика: например, те же исторические и приключенческие романы советского периода, от Алексея Толстого до В. Пикуля, с гораздо большим успехом эстетизировали «имперские»134 и прочие подобные им реалии, чем это удавалось авторам в отношении советских реалий «производственных романов».

Можно сказать, что результатом усилий советской власти стал общий рост культуры масс до того уровня, который в Европе соответствовал эпохе формирования национальных «воображаемых сообществ». И в Европе, и в России массы в какой-то период овладели культурой, которая раньше была достоянием высших классов – со всеми свойственными этой культуре (аристократической и буржуазной по происхождению) способами воспринимать страну как «свою», осознавать общность судьбы, иметь общую историю и т. д. От этого уровня (или параллельно с его достижением) можно было двигаться в направлении формирования иного, интернационального сообщества, что являлось изначальной целью и артикулировалось как возникновение новой исторической общности – «советского народа». Но это сообщество так и осталось «недовоображенным», а процесс подготовки его культурных оснований погас на стадии, которая сделала возможным формирование лишь имперской и отчасти националистической субкультур. С их политическими, пропагандистскими и культурными манифестациями мы и имели дело на протяжении последних трех десятилетий; к ним же обращается по нужде и нынешний российский политический режим, равно как и часть оппозиции. В основе же этих манифестаций обнаруживается инерция не доведенной до конца большевистской культурной политики.

В течение и после оттепели 1960-х годов в массовом сознании началось постепенное переосмысление идеологически детерминированных ценностей верхнего яруса советской моральной пирамиды. Нельзя сказать, что верхний этаж от этого мгновенно опустел, но, выражаясь в терминах К. Г. Юнга, обретавшиеся на нем высокие идеалы уже утратили львиную долю своей «нуминозности» и не производили прежнего воздействия на их формальных адептов. И дело было не только в том, что в коммунизм постепенно перестали «верить». Скорее наоборот, его перестали всерьез рационально обсуждать, рефлексировать над ним. По справедливому замечанию Юрчака, в то время как «форма идеологических высказываний становилась более застывшей, предсказуемой, переносимой из одного контекста в другой почти без изменений», в отличие от сталинского периода комментарии и оценки по поводу содержания, правильности или неправильности идеологии начали полностью исчезать из советской повседневности. «В новых условиях, – продолжает Юрчак, – идеологический дискурс перестал функционировать как идеология, по крайней мере в наиболее распространенном понимании этого понятия – как некоего описания реальности, которое можно оценить как верное или неверное. Вместо этого идеологический дискурс превратился в то, что Михаил Бахтин называл „авторитетным словом“. <…> Все другие виды дискурса являются вторичными по отношению к нему – они могут существовать только при условии, что имеется этот авторитетный дискурс. Они должны постоянно ссылаться на него, цитировать его, использовать его и так далее, но при этом не могут критиковать его, вмешиваться в него или ставить его под сомнение»