.
Были созданы великие произведения, в которых особенно силен элемент романтизма и идеализма. Но, пожалуй, эти элементы и оставались их наиболее впечатляющей стороной, в то время как картины собственно нового общества выглядели менее убедительно – и продолжали терять в убедительности по мере движения от 1930-х к 1980-м годам. Далее выяснилось, что «из социалистических канонов „выламывалась“ русская „деревенская проза“, изображавшая крестьянскую жизнь не в ее „революционном развитии“, а напротив, в условиях социального насилия и деформации; литература рассказывала и страшную правду о войне, разрушая миф о казенной героике и оптимизме; по-иному предстали в литературе Гражданская война и многие эпизоды отечественной истории. Дольше всех цеплялась за догматы социалистического реализма „производственная проза“. Важная роль в наступлении на сталинское наследство принадлежит в 1980-е так называемой „задержанной“, или „реабилитированной“, литературе – не опубликованным в свое время произведениям А. П. Платонова, М. А. Булгакова, А. А. Ахматовой, Б. Л. Пастернака, В. С. Гроссмана, А. Т. Твардовского, А. А. Бека, Б. Л. Можаева, В. И. Белова, М. Ф. Шатрова, Ю. В. Трифонова, В. Ф. Тендрякова, Ю. О. Домбровского, В. Т. Шаламова, А. И. Приставкина и др. Разоблачению социалистического реализма способствовал отечественный концептуализм (соцарт)»131.
В итоге наиболее интересная и читаемая литература обычно рисовала какие угодно, но не «социалистические» картины. А романтический элемент, оставаясь актуальным и привлекательным, утратил значимую идеологическую нагрузку и описывал теперь в основном перипетии становления личности, которая вовсе не обязательно являлась борцом за светлое будущее. Воспитание на лучших образцах классической культуры (например, литературы Золотого и Серебряного веков) побуждало людей осмысливать как свое бытие, так и реальное сообщество в категориях этой культуры, ощущать себя скорее не «советским человеком», а, к примеру, «лишним человеком», «романтическим героем»132 и т. д. Одновременно на уровне общественной морали произошло постепенное «урезание» коммунистической универсальной этики до «этики добродетели», характерной для локальных сообществ, но лишь ограниченно пригодных для больших сообществ эпохи модерна133. Добродетели верности, чести, достоинства, дружбы и другие находили поддержку как в классической, так и советской литературе и оставались действенны, тогда как более высокие идеалы превратились в пустую формальность, которой ритуально отдавали положенные почести, но которую не могли ни убедительно обосновать ни теоретически, ни столь же убедительно – эмоционально. Возможно, обществу нового типа как раз не хватило в первую очередь убедительной теории: люди искусства тем сильнее и ярче рисуют картины воображаемых сообществ, чем яснее понимают и разделяют обосновывающее их возможность мировоззрение.
