Зелик ничего не отвечает. Он с безразличным видом подвигается к окну, вытаскивает из глубокого кармана резиновый кисетик с махоркой и сворачивает цигарку. Потом оборачивается и спокойно отвечает, что не любит, когда сопляки встревают, куда не следует. Хорошее дело. Лейзер уже учит его. Потому что Лейзер, когда пошел в Красную армию, был тогда пистолетом 16 лет. Хотя и вышел из него здоровый мальчишка. Но и упольне сознательным не был. Лейзер пошел больше ради галифе с кантами. А Зелик, уйдя с большевиками, был уже «упольне сознательным». Потому сапожник 38 лет не может быть лодырем.
То еще тогда, когда комиссар подумал про него, что он шпик и посадил его вместе с деникинским офицером, а он, Зелик, все у офицера выспросил, то уже тогда комиссар — Тихонов звали его, — с большим шрамом на высоком лбу, сказал, что пошлет Зелика в Бербиджан. Зелик только не очень хорошо помнит: или Бербиджан, или Азбиджан.
— Что вы несете? Чтобы вот человек говорил и сам не знал что! Всегда он все путает.
Но Зелик на это не отвечает. Он знает, что говорит. Он слегка качает головой с изможденным лицом, обрамленным седоватой бородкой, сосет свою цигарку и мурлычет себе под нос, что он хорошо знает. Если бы то другие так знали.
А что же? Это очень может быть. Авремл Фастовский тоже слышал, что про Биро-Биджан уже давненько знают. Когда Авремл Фастовский говорит, то поводит ноздрями, говорит серьезно и убежденно, так что все вынуждены ему верить. Он хоть и низенький, и неказистый, но серьезный и уверенный. Он немного странный, Авремл: завел себе привычку стоять возле окна, выглядывать и каждый раз вскрикивать:
— Ай, гляди-ка! Ах, как хорошо там!
Но когда его переспрашивают, он поводит ноздрями и говорит, что — уже. Уже проехали.
Но однажды утром, на Волге, он обернулся и выкрикнул:
— Ах, какая же она широкая да хорошая!
И тут же на месте повернулся к окну и тихонько добавил:
— Вот если бы в Бербиджане такая.
О-о! В Биро-Биджане лучше. Зелик-сапожник знает это наверняка. Так за что же ему дали название — Бе-ри-би-джан, потому что там текут такие реки, что они лучше и шире, чем море. А если ему не хотят верить, то нечего вообще говорить.
— Э, если бы знать, что там будет, — недовольно вздохнул Авремл. Он оперся спиной о стенку вагона и стоя положил ногу за ногу, а мизинцем ковырялся в зубах, как пожилой важный человек. Вся загвоздка в том, что никто, ну никто же ничего не знает.
А когда Авремл поводит ноздрями и говорит вот так важно и уверенно, то ему все верят. Верят, что никто не знает. Никто ничего не знает. Потому что, в конце концов, сам Озет сбивает с толку. Уже на сердце тяжело. Так кому же охота на себя столько брать.
